Антонин Згорж - Один против судьбы [Sam proti osudu]

— Что же мне остается! Он унизил меня, уничтожил…

Лакей изобразил на лице учтивую мину. Но Штейбельт продолжал, будто перед ним был не слуга, а хозяин.

— Никогда больше не хотел бы встретиться с этим человеком! До самой смерти не буду играть в его присутствии! Если кто-нибудь меня пригласит, пусть поручится, что этого… — он махнул рукой в сторону зала, — там не будет. Он хочет доказать, что мое сочинение ничего не стоит, как его не играй — как положено или вверх ногами! Ничтожество!

Он вышел на улицу.

Лакей недоуменно пожал плечами и снова приник ухом к двери. И его влекла эта удивительная музыка. Он наслушался ее в этом доме достаточно и умел отличить старую уравновешенную музыку от этой неистовой, страстной, неожиданно взрывающейся. По поводу этой, новой, он покачал головой. Господин Моцарт или господин Гайдн такого не написали бы! Когда наконец музыка умолкла, он испуганно отскочил. Из зала донеслось громкое «браво» и еще более громкое «брависсимо».

Победа Бетховена была настолько бесспорной, что на исчезновение Штейбельта никто не обратил внимания.

Высокородные гости потянулись к Фрису. Никто не хотел уходить, пока не наговорятся о событиях этого необыкновенного вечера. Менее знатные откланивались. Они спешили в этот же вечер поведать всей музыкальной Вене, кому сегодня выпал победный жребий.

Бетховен тоже простился, хотя его и удерживали. Когда они вместе с Рисом выходили из зала, Бетховен спросил:

— Хотите сегодня увидеть кусочек Бонна? В таком случае пойдемте со мной в кофейню на Петровской площади! Там нас ждут люди, вам известные. Они, наверное, опасаются, не стукнул ли меня Штейбельт тамбурином!

В отдельной комнате святопетровской кофейни их ждали четверо. Трое из них были почти одного возраста, каждый не старше двадцати пяти лет. Но четвертому было не меньше сорока лет, он был круглолицый, с красноватой кожей лица, с черными сверкающими глазами. Он сидел напротив двери и первым увидел входящего Бетховена. Стремглав вскочив, он высоко поднял полупустую чашу с черным кофе и возгласил сильным, приятным голосом:

— Vivat victor! [14] Vivat victor! (лат.) — Да здравствует победитель!

Так он пропел трижды — ликующе, все более высоким тоном. Закончил он октавой, которую тянул так долго, что композитор прервал его словами:

— Никакой не победитель, а Людвиг и Фердинанд! — Он переступил порог, и только теперь из-за его атлетической спины возникла хрупкая фигурка.

— Так это Рис! — радостно закричал один из ожидавших, и худощавый юнец оказался в распростертых объятиях Стефана Брейнинга.

Средний из трех сыновей доброй покровительницы молодого Бетховена приехал в Вену всего несколько дней назад. Завершив юридическое образование, он искал должности на государственной службе.

Потом нового венца приветствовали еще двое земляков — братья Бетховена: Карл и Иоганн. Им Рис совсем не удивился. Он знал, что они в Вене уже целых четыре года: Карл работал где-то кассиром, Иоганн — аптекарским помощником. В Вене шла нелестная для братьев композитора молва о том, что они без зазрения совести черпают деньги из его кармана.

Наконец композитор познакомил своего молодого спутника с человеком, встретившим их музыкальным приветствием.

— Николай, граф фон Музыка! — торжественно произнес он.

Но сам улыбающийся мужчина пожал Рису руку и представился иначе:

— Цмескаль.

На круглом лице Риса отразилось такое смущение, что все рассмеялись.

— Это маэстро дал мне такое прозвище, присвоил мне такой титул, — разъяснил Цмескаль. — Подождите, он и вас быстро перекрестит. Шупанцига он зовет лордом Фальстафом!

Бетховен весело рассмеялся. Рис с удивлением заметил, что здесь он ведет себя совсем иначе, чем во дворце Фриса.

— Но, дорогой Цмескаль, что вы здесь, собственно, делаете? — сказал Бетховен, положив свои сильные руки на стол. — Вы, кажется, должны были бы находиться в Венгрии? А уж если вы оскверняете Вену своим присутствием, почему вы не соизволили прибыть к Фрису? Откуда вы знаете, кто там одержал победу, если вы дезертировали с поля битвы?

Смуглый, черноволосый и грузноватый Цмескаль обратил к композитору взгляд, полный притворного удивления:

— Смилуйтесь, маэстро! Не оглушайте меня градом вопросов, будто я Штейбельт, оглушенный градом звуков. Из Венгрии я вернулся лишь под вечер и идти к Фрису было уже поздно. А откуда мне известно, что вы победили? Гм, от самого себя! Разве есть в свете препятствие, недостижимое для любимца Вены Людвига Бетховена, предмета тайных мечтаний молодых княжен, графинь и баронесс? Композитор, которому нет равных в фортепьянной музыке, с которым не может соперничать ни один из живущих и ни один из покойных композиторов! Наполеон музыки!