Антонин Згорж - Один против судьбы [Sam proti osudu]

— Такое мне знакомо, — кивнул головой Моцарт. — Я тоже еще мальчиком служил органистом архиепископа в Зальцбурге. Но мне думается, что ваш повелитель был сущим ангелом в сравнении с сатаной, у которого служил я. Вы, наверное, слышали о Зальцбургском архиепископе Иерониме Колоредо. Он, конечно, из княжеского рода — разве может у нас стать архиепископом человек незнатного происхождения! Но лучше о нем не говорить.

Моцарт в самом деле замолк, и Людвиг не посмел докучать ему расспросами.

Когда юноша вернулся в свою скромную комнатку в предместье, он долго размышлял об увиденном и услышанном в этот день.

Значит, слава в самом деле приносит мало денег? Но если с таким трудом пробивает себе дорогу признанный миром Моцарт, то каково же будет ему, никому не известному, застенчивому, не имеющему друзей? И, в сущности говоря, разве это не бесстыдство, что он крадет время до крайности занятого композитора, как это было сегодня? Разве не следовало тебе, Людвиг, самому попросить отложить уроки на время, чтобы заниматься после пражской премьеры? Но что же тогда делать? Возвратиться обратно в Бонн? Ведь и в самом деле он мог бы до будущей весны спокойно заниматься под руководством Нефе. Но эти поездки стоят уйму денег! И ничего другого не остается, как перебиваться кое-как уроками и как можно меньше времени отнимать у маэстро.

А Моцарт, как ни старался, опять не мог выкроить время для него. История повторялась. Сначала его призывали какие-то служебные обязанности, а потом он усиленно возмещал потерянное Людвигом время, разбирая сочинения юноши и дружески беседуя с ним.

К удивлению молодого пианиста, Моцарт в своих беседах вновь вернулся к своему старому хозяину, архиепископу зальцбургскому.

— Я пережил такое унижение, что не могу забыть до сих пор! — рассказывал Моцарт. — Тяжело говорить об этом, но вы музыкант и всю жизнь будете связаны со знатью, иначе не проживете. Знайте же, как обращаются князья с художниками! Чтобы вы поняли, как безмерна была подлость архиепископа, когда он уволил меня, я вам должен напомнить, что мне тогда было уже двадцать четыре года и как пианист-виртуоз я уже проделал немало турне. Я, разумеется, был с детства артистом архиепископской капеллы, как и отец. Поехать куда-либо с концертом я мог только с разрешения архиепископа, и обычно это стоило мне многих унижений. К тому времени я уже написал несколько опер, ну и, скажу без ложной скромности, мое имя в Европе было хорошо известно. Однажды, когда архиепископ по каким-то обстоятельствам пребывал в Вене и привез с собой несколько музыкантов, в их числе был и я. Из гордыни взял меня с собой, чтобы всегда под рукой у него был собственный композитор! Меня помнили еще по моим детским выступлениям, и скоро я стал любимцем венцев. Не многим было известно, что тот, которому на концертах горячо рукоплескали и осыпали цветами, был всего-навсего жалким рабом князя-архиепископа, и тому доставляло удовольствие унизить его.

У князя было множество способов тиранить меня. Перед каждым концертом я должен был умолять его о разрешении выступить. Я был его подданным, его слугой, и он никогда не обращался ко мне на «вы». Он говорил мне «он», как привык говорить со своей челядью. За обедом я сидел за столом вместе со слугами. И в этом не было бы ничего дурного. Но во главе стола сидели два его любимых лакея! А мне вместе с поваром было отведено место в самом конце стола.

Я надеялся, что в столице благодаря концертам приобрету много друзей и это даст мне возможность уйти с княжеской службы. Я бы давно сделал это, если бы не боялся за отца. Когда архиепископ увидел, что моя популярность растет, он предписал мне возвратиться в Зальцбург. Я пытался уговорить его отменить свое решение… В конце концов поступил строгий приказ — выехать немедленно! Мне передал его с подобающей усмешкой архиепископский камердинер. Я никак не мог смириться. У меня в Вене было еще множество дел! Наконец заставил себя пойти к архиепископу, чтобы попытаться убедить его. Тяжкое это было объяснение… Злоба его была безгранична — в этом я убедился сразу, едва только вошел. Кричал он, как невменяемый, лицо его пожелтело, костлявыми пальцами он бешено стучал по столу.

«Ничтожество», «хулиган», «чучело» — вот были слова, которыми он встретил меня. Напрасно пытался я его успокоить. Он не давал мне вымолвить ни слова, укоряя меня в неблагодарности, лгал мне в глаза, будто мне платят по пятисот дукатов в год. Сколько живу на свете, никогда он не платил мне столько. Я уже думал, что он бросится на меня с кулаками. Наконец я решил кончить все это раз и навсегда.