Антонин Згорж - Один против судьбы [Sam proti osudu]

— Видели? — зашептал пекарю Иоганн Бетховен, когда фигурка в черном удалилась на улицу. — Он показывал на мои комнаты! Недаром говорят, что устами младенцев и блаженных глаголет истина. Он похвалил моего сына! Оценил его игру!

— Может быть, — сдержанно согласился пекарь. — Но если бы даже вы, ваши ученики и все три ваших сына играли как ангелы, я все равно уже сыт по горло всем этим бренчанием, пением, топотом и визгом.

— Не думал я, что вы такой враг искусства!

— Я и не говорю, что я враг искусства. Я просто хочу спокойно спать.

— Господин домовладелец, должен вас предупредить, что вы навлечете на свою несчастную голову гнев его княжеской милости.

— Гм…

— Я бы на вашем месте не говорил «гм», а немедленно отказался бы от вашего требования, чтобы мы съехали с квартиры. На афише, которую я только что показывал вам, вы могли прочесть, что мой сын уже выступал перед архиепископским двором. Вы не представляете себе, какой был успех, господа были в восторге! Князь обнял мальчика, погладил по щеке и не без труда скрыл слезы волнения. Ведь мне достаточно только сказать, что вы…

— Господин архиепископ человек справедливый, он знает, что ночью пекари должны печь, а днем им надо спать, — парировал пекарь, однако уступчивая нота в его голосе свидетельствовала, что он поколеблен в своей решимости.

Разве осмелится кто-нибудь в Бонне прогневить архиепископа? Бог-то, конечно, всесилен, но он далеко, а могущественный архиепископ пребывает поблизости.

Владыка этого прирейнского города принадлежал к числу самых могущественных вельмож немецких земель. Он был одним из семи курфюрстов, обладавших правом избирать императора.

Но коли он был могуществен, то был и богат. По обоим берегам Рейна раскинулись поля, леса и виноградники, которыми он владел. Города платили ему налоги, пошлины, подати, а в многолюдных крестьянских селениях на него гнули спину барщинные крестьяне.

Он владел не только телом каждого своего подданного, но и его душой. Ведь боннский курфюрст одновременно являлся и кельнским архиепископом. Кельн над Рейном принадлежал, правда, к числу свободных рейнских городов, но если архиепископ ударял кулаком по столу, кельнские жители подчинялись. А их больше ста пятидесяти тысяч! Что такое в сравнении с ним Бонн с его восемью тысячами жителей, в центре которого курфюрст выстроил недавно широко раскинувшийся замок в стиле рококо!

Если, как говорится у христиан, без воли божьей с головы человека и волос не упадет, то о Бонне можно было сказать, что без княжеского соизволения в нем и собака хвостом не махнет. Его милость не мог запретить дворнягам вилять хвостом, но мог приказать без пощады уничтожить всех псов. Князь не только устанавливал законы, но и вершил правосудие, согласно им. Он учреждал налоги, и в его воле было отменить их. Разверстывал подати, и в его воле было скостить их.

Денег никогда не хватало, хотя крестьяне работали до упаду, а горожане отдавали все до последнего гроша. Курфюрсты умеют расточать быстрее, чем в состоянии заработать крестьяне и горожане.

А для кого беречь? Для кого копить про черный день? У кое-кого из знати, правда, есть сыновья, и они мечтают завещать им свои владения не разоренными, а устроенными.

В Бонне владычествует архиепископ. У него нет законных наследников, и он может хозяйничать по принципу «после нас хоть потоп». Его замок кишит гофмейстерами, маршалами, камергерами, лакеями, егерями, конюхами, и бог знает, какие еще звания носит бесчисленная челядь вельможного владетеля.

Каждый из восьми тысяч боннских обывателей надеется хоть что-нибудь уловить из золотого потока, который изливается из замка. К самым захудалым из них относились княжеские музыканты. Их у князя тридцать шесть, и один из них Иоганн Бетховен.

Пекарь Фишер отлично знал, что беззастенчивый квартирант принадлежит к самым ничтожным из княжеской челяди. Его покойный отец умел устроиться лучше. И хотя происходил из фламандцев, сумел выдвинуться на почтенную должность капельмейстера. К тому же он владел двумя погребками со знаменитым рейнским.

К младшему же Бетховену пекарь почтения не питал. Однако был еще сын его, Людвиг! Ему всего семь лет, а по городу идет молва о его большом будущем. Кое-кто, правда, втихомолку посмеивается — насмотрелись на вундеркиндов! Но Фишер-то разбирается! В этом мальчике есть что-то особенное, хотя он и способен участвовать в разных проделках во дворе, как всякий мальчишка. В курятнике-то он все-таки побывал! А ведь он бывает подчас серьезен, как взрослый. Смотрит вдаль, не улыбнется, молчит и все о чем-то думает. Потом вдруг сорвется с места, ринется домой, и скоро уже клавиши поют под его пальцами что-то такое, что еще не изображено нотными знаками. Фишер, правда, не играет ни на одном инструменте, но отличить настоящую музыку умеет. Все-таки ему довелось услышать ее. Еще старый капельмейстер музицировал. И с ним его ученики и сын — тогда еще молодой красавец с многообещающим тенором.