Алексей Разин - Славяне и варяги (860 г.) [Исторический рассказ]

Мало-помалу народу собралось довольно много; он расположился кучками вокруг Родиона и с любопытством слушал его речи. Никто на него за эти речи особенно не сердился, никто особенно не верил; и только от рассказа о страшном суде некоторым стало страшно; да еще дики и странны казались слушателям слова любви и братского согласия в устах сурового варяга.

Поэтому, когда слушатели расходились, они толковали вкривь и вкось.

— Совсем не тот стал человек, — говорила женщина соседке, — как будто вовсе и не варяг! Что это с ним сделалось?

— А вот видишь ты, — отвечала соседка, — лежал он у нас больной долго, нутро-то у него все и выболело, а Предслава, она ведь у нас хитрая, и вложила ему новое и утро, телячье. Вот он и раскис.

— Вот дуры-то, — заметил Улеб, услышав такое объяснение, — известно, что город, то норов. Это, что он говорит, цареградский толк, больше ничего. Забыл свое, родное, вот и все. А насчет того, как там хорошо все это устроено, так это я не от первого от него слышу.

— Это у него с глазу, — говорила маленькая сгорбленная старушонка своей дочери, крупной здоровенной бабе. — Предслава поправит его, это ничего. И не таких еще она поправляла…

Но слова любви, слова братского участия ко всем людям запали в некоторые сердца, как семя, брошенное в землю. Особенно Предслава и Любуша долго после того толковали между собой о перемене, какая случилась в их давнишнем друге…

Через несколько дней, когда Стемир воротился из похода и занялся заготовкою на зиму сена, Родион взялся помогать ему в этом с большою охотой. Но Стемир принужден был отослать его домой, потому что в его исхудалом теле оставалось очень мало силы: он скоро уставал и в сильной одышке часто садился на землю, чтобы перевести дух. Зато у него было много времени для беседы с Любушей и с маленьким Хорем. Он открыл Любуше, кто та прекрасная Матерь с Предвечным Младенцем, перед изображением которых он так горячо молился. Он уговорил Предславиных внучек не бояться играть с Хорьком, хотя он еще не вышел из-под руки Перуна. Он каждый день костлявою, белою рукою своею утром и вечером осенял Хоря крестным знамением, и мать находила, что мальчик с тех пор становится здоровее, ест лучше и спит крепче. Только Стемир иногда дружески подсмеивался над Родионом и ни за что не хотел его называть иначе, как Рангвальдом. Предслава, закоренелая язычница, постоянно с ним спорила и не соглашалась.

— Бог так Бог и есть, — говорила она, когда оставалась с ним наедине, — только по твоему Бог никак не называется, а по нашему — Перун-Сварог, и у него два сына, Сварожичи: Дажбог — солнце красное и Огонь — кормилец…

— Не богохульствуй, язычница нераскаянная, — говорил Родион, — Бог един, вечен, всеблаг, вездесущ. Бог сотворил молнию, Перуна твоего, и солнце, и месяц, и звезды, и всех тварей, и человека…

Но старуха уже семьдесят лет признавала многих богов, и потому никак не соглашалась с цареградским толком.

А между тем Ловать была разорена, унижена и запросила мира. Богомил вернулся домой и затеял новую избу строить: оставалось только утвердить мир. И вот на Назье заговорили, что шелонский старшина-князь, столетний Крок, послезавтра будет сам и привезет мир, а с Назьи перевалит через озеро, свезет мир в Новгород. Поэтому приготовлялись большие торжества. На стрелке складывали сухой костер; сытно откармливались баран, козел и белый петух для жертвоприношения, а женщины и девушки доставали наряды из лесных тайников; вместе с шелонским князем должны были приехать и гости с устья Ловати.

В назначенный день народ собрался на стрелке и после полудня на дальнем повороте реки показался челнок с белым платом на мачте, а за ним довольно большая ладья в шесть весел. На корме ее между двумя стариками сидел столетний шелонский князь с рулевым веслом и правил так же легко и сильно, как молодой рыбак. На нем была высокая шапка из черных соболей, чистая белая рубашка с красным кушаком, а сверху, в накидку, наброшен длиннополый кафтан из толстого серого сукна. Обут он был в лапти, искусно сплетенные из кожаных белых ремешков, и такими же ремнями опутаны были ноги почти до самых колен. Белые волосы и пожелтелая длинная борода украшали умное лицо, изрытое глубокими морщинами и покрытое столетним загаром: Князь Богомил с стариками стоял у самого берега, в том месте стрелки, где должны были пристать гости.

Едва только княжеская лодка притянулась к отмели, два молодые гребца подхватили князя на руки, ступили с ним в воду, вынесли на берег и поставили. Старик медленно снял шапку, поклонился Богомилу, другой поклон отвесил миру, выпрямился и опять накрыл голову. По обычаю, Богомил и народ не отвечали на его поклоны, ожидая мирных предложений. Плывшие за его ладьею челноки сближались, но остановились один возле другого кучей, не приставая к берегу.