Анатолий Афанасьев - ...И помни обо мне [Повесть об Иване Сухинове]

Оставшись один, Сухинов с хрустом потянулся и, довольный, приготовился обдумывать свое новое положение. С любопытством, осторожно он прислушивался к себе. Та великая ярость, которая давала ему силы убегать, скрываться и нападать, истаяла, отмерла. Он был опустошен, как разом выплеснутый сосуд. В этом блаженном опустошении не было боли.

«Хорошо, — подумал Сухинов. — Как хорошо! Наконец-то отдохну, высплюсь, а потом уж соображу, что делать дальше…»

Пристав Кристич, сопровождавший Сухинова из Одессы в Могилев, был человек необузданных страстей. За участие в поимке поручика ему было обещано годовое жалованье. Деньги он собирался прокутить с жизнерадостной и аппетитной вдовой в Кишиневе. Вдова была к нему добра уже полгода, но постоянно требовала подтверждения любви в виде подарков. «Все прах и тлен, — думал Кристич, скача сбоку от телеги, на которой лежал закованный Сухинов. — Деньги, женщины, вино — в них ищет человек забвения, потому что боится открыть о себе правду. А правда в том, что вся наша жизнь есть тлен и прах».

Долгие годы прозябания на службе сделали Кристича в своем роде философом, и иногда его мысли принимали такой оборот, что, узнай о них начальство, Кристичу бы несдобровать. Однако даже заподозрить Кристича в чем-либо предосудительном казалось немыслимым, ибо в исполнении служебных обязанностей он проявлял завидное рвение, был крут и непреклонен.

Человек, лежащий на телеге то ли в забытьи, то ли без сознания, был ему любопытен.

«Ишь ты, — размышлял Кристич. — Взбунтовался голубчик. Против кого? Против самого царя-батюшки! Против железных устоев. А ну как удался бы бунт? Почему и нет? У этих не удался, у других удастся. Что же тогда будет? А будет тогда хаос и светопреставление».

Кристичу хотелось поговорить со злодеем, порасспрашивать. Скука его томила. Да и погода была под стать скуке, сырая, зябкая, промозглая. Кристич знал, что у пленного от желез открылись старые раны, и он, должно быть, терпит сильную боль. А вот поди ж ты, притворяется спящим.

— Эй ты! Чего спишь? Страшный суд проспишь! — гаркнул Кристич для потехи. Возчика и трех полицейских он не стеснялся, они для него были предметами неодушевленными. Сухинов открыл один глаз, в котором не было ни искры жизни. Это был тусклый, как бездна, глаз. Он на мгновение уперся в молодцеватого Кристича и снова закрылся. «Не спит! — подумал пристав с неожиданно нахлынувшей злобой. — Ишь ты! Форс держит».

— Моя бы воля, — громко продолжал он, — я бы таких, как ты, не на суды возил, а вешал на первом дереве. Сначала бы ухи им отрубал, а после уж вешал. Чтобы не вводили людишек в сомнение. Чего молчишь-то, эй?! С тобой говорят!

Сухинов открыл оба глаза, с трудом перевернулся на бок, подтянулся, лег поудобнее.

— Что вам угодно, сударь? — спросил звучным, неожиданно крепким голосом, с легкой усмешкой. Полицейскую душу Кристича эта усмешка резанула, как пощечина. Зато вторая, тайная часть его сознания поежилась от удовольствия. Он симпатизировал людям, которые в плачевном положении имели мужество дерзитъ. Это не значило, что он им потакал. Кристич давно никому не давал потачки и никого не боялся. Он и перед вышестоящими не привык заискивать, чем, видимо, и объяснялось его затянувшееся пребывание в приставах.

— Зря ерепенишься! — сказал он весело. — Двух дней не прошло, а ты вон еле живой валяешься. А что с тобой будет через два месяца, ты подумал? Впрочем, через два месяца тебя, скорее всего, уже не будет. Отмаешься.

Сухинову хотелось курить и пить. Все тело ныло, будто помятое жерновами. Особенно не давала покоя левая рука, дважды раненная, изрубленная саблей и простреленная. Он подсунул ее под себя, вроде так полегче.

— Не хочешь разговаривать, офицерик! — бесился Кристич. — Ну, подожди, заговоришь, да некому слушать будет. Кровавыми слезами умоешься. Узнаешь, как бунтовать.

Сухинов перевернулся на спину и стал смотреть в небо. Телегу подкидывало на колдобинах, и с каждым толчком влажные, темные облака то опускались, то поднимались. «Может быть, этот болван и прав, — подумал Сухинов. — Может быть, это мой путь к последнему пределу. Хоть бы солнышко выглянуло!»

Кристич пришпорил коня, ускакал далеко вперед. На него накатывало иногда. Что-то неясное его манило. Воображения ему не хватало, и умишко был скорченный, чтобы разобраться в себе. Когда на него накатывало, он срывал злость на ком попало, становился опасен, как разъяренный вепрь. В таком состоянии он прикидывался больным и по нескольку дней пил без просыпу. Потом выходил на службу, исполнительный и дотошный, как всегда.