Станислав Десятсков - Верховники

Сам Василий Никитич определял число раскольников и беглых, не плативших государству никаких податей, в три тысячи. Их дешёвый труд определял дешевизну демидовского железа. А руки опытных уральских мастеров — качество изделий со знаменитым соболиным клеймом.

Правда, сразу ссориться с Демидовым на сей раз Василий Никитич не стал, а пригласил его, как и других частных заводчиков, на общее собрание в Екатеринбург. Ко времени съезда Татищев не токмо объехал все казённые заводы, но и свёл знакомство со многими известными уральскими рудознатцами. Они-то и вывели любознательного правителя к столь богатой железом горе на реке Кушва, что Татищев почёл нужным восторженно сообщить о том открытии самой императрице: «Оная гора есть так высока, что кругом видеть с неё вёрст по 100 и более, руды в оной горе не токмо наружной, которая вверх столбами торчит, но кругом в длину более 200 сажен, поперёк на полдень сажен на 60; раскапывали и обрели, что всюду лежит сливное железо одним камнем в глубину; надеюсь, что и во многие годы дна не дойдём». Гору эту Татищев наименовал в честь императрицы Благодать, и Анна открытием такой «Божией благодати» была очень довольна. Но ещё более был обрадован Бирон, и вправду мечтавший прибрать к рукам казённые горные заводы на Урале.

— Пусть Татищев новые сокровища для государства находит, всё одно сокровища наши будут! — посмеивался курляндец в Петербурге.

А в Екатеринбурге между тем Василий Никитич объявил собранию горнозаводчиков неслыханную новизну: всем нужен общий горнозаводской устав, и каждый промышленник и приказчик волен объявить своё мнение, а Татищев «по своей должности, и по крайнему разумению служить и советом помогать желает».

Но зачем Строгановым и Демидовым был общий устав, когда они через подарочки Бирону всегда своего наособицу добивались? Посему никаких мнений от них об уставе не поступило, а вот вечерком явился к Василию Никитичу старый знакомец, приказчик Демидова Степан Егоров, и спокойненько предложил взятку в 10 000 рублей, дабы правитель закрыл глаза на разных беглых людишек и раскольников, работающих на демидовских заводах и скрытых от переписки.

— Ты что? За кого меня принимаешь? — Василий Никитич почувствовал в себе тот же боевой задор, что и четверть века назад при Полтавской баталии, сгрёб тщедушного лису-приказчика своей мощной дланью и вытолкал его было за дверь, но остановился, удивлённо услышав бормотанье:

— Да за что же, ваше превосходительство! Ведь предшественник ваш, немец Геннин, даже и на четыре тысячи позарился, а тут-то целых десять тысяч моим хозяином дадено.

— Постой, постой! Так ты говоришь, честнейший Вилим Иванович Геннин взятку взял? Ну что ж, тут слово и дело, и сидеть тебе пока в остроге! — порешил Василий Никитич и в тот же вечер сочинил письмо кабинет-министрам, Остерману и Черкасскому, и о демидовском приказчике, оболгавшем Геннина, и о раскольниках, и о беглых. Старый знакомый Василия Никитича князь Черкасский представил это письмо самой императрице, и по её повелению Степан Егоров немедля был отправлен в Петербург. Акинфий поспешил следом, замазывать след.

А между тем Василий Никитич составил свой горнозаводской устав. Прямым помощником ему в этом деле вышел Андрей Фёдорович Хрущов, человек обстоятельный и образованный. Вместе они перевели оставленный в бумагах Геннина богемский горнозаводской устав, который решено было взять за основу.

Но к нему Татищев добавил столь много от своих политичных мечтаний, что устав вышел зело удивителен и вольнодумен. Это касалось прежде всего рассуждения о судьбах, которые на частных горных заводах полностью подчинялись их владельцам, так что Демидовы не только судили как хотели, но и могли пытать даже работников, яко своих подданных. «Некоторые судьи, — напрямую говорилось в новом горном уставе, — забыв страх Божий и вечную души свою погибель и презрев законы, многократно по злобе или кому дружа, а иначе проклятым лихоимством прельстяся или нерассудным свирепством преисполнися, людей неподлежаще на пытку осуждают и без всякой надлежащей причины неумеренно и по нескольку раз пытают».

В царствование Анны, когда вырывание ноздрей и усечение языка почиталось лёгким наказанием по сравнению с обычным четвертованием, посажением на кол или колесованием, татищевский устав, как бы эхо дворянских прожектов 1730 года, запрещал всякие пытки людей из шляхетства и персон знатного ранга и вводил правило, что к смертной казни даже преступников могли приговаривать только с общего согласия судейской коллегии.