Михаил Загоскин: Юрий Милославский, или Русские в 1612 году

Однако подражание превратилось бы в плагиат, не достойный внимания, если бы не было в «Юрии Милославском» оригинального сцепления «вальтер-скоттовых» и «куперовых» сюжетных ходов, умелой беллетризации повествования и национального содержания: русской истории и «археологии», русских характеров, «русской» идеи произведения.

Народ в романе Загоскина представляет собою не просто фон действия. Герои из народа – не менее первостепенны для Загоскина (так же, как и для В. Скотта), чем персонажи из высших сословий. На действиях одного из «народных» героев – Кирши – фактически зиждется вся острота сюжета «Юрия Милославского». Внимание к народной жизни в историческом романе обусловлено тем, что народное в начале XIX века ассоциировалось с историческим. По распространенному мнению, простой народ, в отличие от образованных сословий («полуевропейцев», с которыми «народ разрознен» и которые сделались «чужие между своими» [27]), сохранял на протяжении столетий в своем жизненном укладе исконно русские начала. Еще Карамзин в конце XVIII века утверждал, что одни только «трудолюбивые поселяне… среди всех изменений и личин представляют нам еще истинную русскую физиогномию» [28]. И народное, и историческое в равной мере подвержены были идеализации в противопоставлении «полуевропейскому», светскому образу жизни высшего сословия. Такой идеализацией всего «истинно русского» проникнут и роман Загоскина. Современники говорили, что выказываемая писателем «любовь к отечеству» и ко всему, носящему «имя русского», «находит себе приветный отзыв в душе читателя русского» [29]; что «Загоскин понял… своею русскою душою… что настоящий русский народный роман, как картина русской народной жизни, необходимо должен быть романом патриотическим» и что «Загоскин первый угадал тайну писать русских с натуры» [30]; что «Юрий Милославский» «отличается необыкновенным искусством в изображении быта наших предков, когда этот быт сходен с нынешним, и проникнут необыкновенною теплотою чувства» [31].

«Русскую» направленность своего романа беспрестанно подчеркивает прежде всего сам Загоскин: и при характеристике лучших черт национального характера (благородство, удальство, смелость, скромность, любовь к ближнему, «милость к падшему», ненависть ко всякому безначалию, неприятие иноземных обычаев, честность и, главное, – любовь к отечеству), и при изображении «типических» фигур изображаемой эпохи (казак Кирша, юродивый Митя, поп Еремей), и при характеристике психологии человека из народа («Русский человек на том и стоит: где бедовое дело, тут-то удаль свою показать», он «в случае нужды готов удовольствоваться куском черного хлеба» и т п.), и при описании природы («Мы, русские, привыкли к внезапным переменам времени и не дивимся скорым переходам от зимнего холода к весеннему теплу»).

Главным стимулом поступков всех положительных, «истинно русских» героев Загоскина является чувство патриотическое. Поэтому расстановка «хорошего» и «плохого» вполне однозначна – герои-защитники отечества обнаруживают лучшие национальные черты, герои-изменники и враги наделены качествами противоположными. Рассказывая, например, о боярине Кручине-Шалонском, Загоскин не забывает заметить, что не только поступками, взглядами, привычками он выказывал презрение к «простым обычаям предков», но и своим бытом, в устройстве которого стремился к роскоши и подражанию иноземцам. Загоскин делает даже оговорку, что описание дома боярина Шалонского «не может дать верного понятия об образе жизни тогдашних русских бояр», дома которых «не удивляли огромностью и великолепием».

Ко всему же «истинно русскому» Загоскин относится чрезвычайно бережно и любовно. Как замечал О. М. Сомов, «видишь… что ему самый дым отечества сладок и приятен» [32]. При таком, как у Загоскина, умиленном отношении к родному прошлому видоизменяется и один мотив, свойственный избранному им жанру. В исторических романах первой трети XIX века автор нередко намеренно обращал внимание читателя на какую-либо черту мировоззрения или образа жизни человека прошлого, которая с точки зрения современной представлялась по меньшей мере скверным предрассудком даже в «положительном» герое. Так, Квентин Дорвард надменно и презрительно обращается с сарацином, «последний из могикан» Ф. Купера снимает скальпы с убитых врагов. Романисты как бы извинялись за то, что их герои, люди своего времени, следуют, как говорит Гринев у Пушкина, «варварскому обычаю». А у Загоскина все положительные персонажи не имеют «варварских» предрассудков. Зато изменники и враги наделены «дикостью», которая проявляется не только в их поступках и речах, но и в тех оценках, какими они награждаются по ходу повествования. Кручина-Шалонский, Истома-Туренин. Омляш, поляки. Лжедмитрий, казаки из таборов Трубецкого постоянно сравниваются с кровожадными животными. Так, рассказывая о любви Кручины к дочери. Загоскин попутно замечает: «и дикие звери любят детей своих»; в гневе глаза боярина сверкают, «как у тигра»; Замятня-Опалев применяет к Шалонскому слова библейского изречения о царском гневе, который подобен «рыканию Львову». Стремянный боярина Омляш «ухватками» похож «на медведя», в облике его нет «ничего человеческого», а голос «напоминал рев животного, с которым он имел столь близкое сходство». Истома-Туренин «то взглянет, как рублем подарит, то посмотрит исподлобья, словно дикий зверь». Гетман Гонсевский «желал бы, чтоб нижегородцы положили оружие, так же, как желает хищный волк, чтоб стадо осталось без пастыря и защиты». Мужество Сапеги и Лисовского названо «зверским». Лжедмитрий «спрятался» в Калугу после поражения под Тушиным, «как медведь в свою берлогу». Казаки Трубецкого после взятия Кремля «словно волки рыщут вокруг Грановитой палаты»; они рассеиваются по всей России, «как стая хищных зверей». Единственно в ком из «подлинно русских» заметны «зверские» черты – в шишах. Впрочем, они и представлены Загоскиным войском беспорядочным, склонным как к защите отечества, так и к разбою. Недаром фамилия одного из них – Зверев. Со «зверскими рожами» и «зверским хохотом» они готовы отправить на виселицу неповинную героиню.