Эжен Мюллер - Юность знаменитых людей [Совр. орф.]

Он привел мальчика к себе в дом, который находился в ста шагах от поля, накормил его, и когда увидел, что мальчик достаточно подкрепил свои силы, сказал ему:

— Теперь расскажи мне откровенно, кто ты и каким образом попал в эти места.

— Я обещаю вам, — ответил мальчик, — что буду говорить только правду. Меня зовут Эдм Шампион; мне тринадцать лет; я, как только что сказал вам, родом из Шатель-Санзуар; это деревня на берегу Ионны. Мой отец был лодочник; мою мать звали Франциской ла-Рош; она была дочь разорившегося фабриканта, который имел однако порядочное состояние. Но, как кажется, ее родным не нравилось, что она хочет выйти замуж за моего отца, так как Пьер Шампион не имел никаких средств к жизни и добывал очень мало денег своим тяжелым трудом. Ей позволили выйти за него, но не дали никакого приданого, и с тех пор совершенно забыли о ней, словно она умерла. Что касается меня, то я никогда не видел никого из родных моей матери. Мой бедный отец работал изо всех сил, чтобы добыть каких-нибудь десять или пятнадцать су в день, — подумайте, как могли мы жить на эти деньги? — тем более, что нас было трое в доме. Не один раз, я помню хорошо, всем пятерым приходилось довольствоваться на обед маленьким караваем черного хлеба, испеченного из останов выжатых семян, и скверной вонючей селедкой. Зачастую же даже и селедки не было. Моя мать умела читать и писать и зарабатывала несколько су тем, что писала письма для местных обывателей; но этим и ограничивалась та помощь, которую она могла оказать отцу, так как ей надо было еще смотреть за нами, шить на нас, и кроме того она отличалась слабым здоровьем.

Часто я видел, что она плакала; ее страшно огорчало равнодушие ее родных, которые конечно могли бы помочь нам в нашем стесненном положении, так как это были в сравнении с нами богачи.

Однажды, когда у нас буквально не было ни куска хлеба, она решилась написать одному из своих братьев о том, в какой мы страшной нужде; мы все плакали, слушая чтение ее письма. Я помню, что она писала так: «Подумай, милый брат мой, что у меня трое детей, что муж мой, неустанно работая, получает крайне скудное вознаграждение, что я больна…» Письмо отправили, и мы с нетерпением ожидали ответа. Ответ этот пришел. В тот день все мы почти что ничего не ели. Мы теснились около матери, которая дрожащими руками распечатала письмо, и вот что прочла нам: «Милая моя сестра, если у тебя трое детей, то это не моя вина. Отдай их в приют для нищих!» О, я никогда не забуду ни этих слов, ни отчаянья моей матери, когда она прочла письмо!

Мы продолжали жить на отцовские заработки, пока он не заболел и умер; вслед за ним умерла и мать. В это время мой старший брат был уже взрослый; его определили на ферму; соседи взяли из сострадания мою младшую сестру. Мне было тогда восемь лет. Не знаю, что произошло бы со мною, если б в нашей деревне случайно не жила приезжая из Парижа привратница одного из домов на улице Тиктонн, если бы женщина эта по доброте своей не взяла меня с собою в Париж. Вскоре после моего прибытия в столицу некоторые из обитательниц дома пожелали меня видеть; они сделали для меня очень много. Одна приняла на себя заботы о моей одежде, другая — о моей обуви, третья — о помещении меня в школу. Мне жилось в то время так хорошо, как никогда.

В течение трех лет я ходил в школу и учился очень прилежно; мне хотелось, чтобы женщины, которые заботились обо мне, остались мною довольны. Одна из них, заметив, что я читаю и пишу уже довольно хорошо, пожертвовала небольшую сумму на обучение меня какому-нибудь мастерству. Решили поместить меня к ювелиру, и я был очень счастлив в тот день, когда явился к новому своему хозяину. Я дал себе слово работать как можно усерднее, чтобы сделаться поскорее мастером и зарабатывать деньги, не обременяя никого. Я думал, что хозяин начнет меня учить мастерству в тот же день, как к нему поступлю. Но я ошибся: пробыв у него полтора года, я почти не видел мастерской, потому что был вечно на посылках, то относя заказанные вещи, то по каким-нибудь другим поручениям: когда хозяйка шла на рынок, я нес ее корзинку; я прислуживал за обеденным столом, и за малейшую неловкость меня бранили и даже били. Один или два раза я убегал к доброй привратнице в улицу Тиктонн и сообщал ей обо всем. Она отводила меня обратно к хозяину, который уверял ее, что я лентяй, что я лгун и что в моих жалобах нет ни капли правды. Оказалось, что я напрасно беспокоил бедную женщину; положение мое не изменилось, со мной обращались даже хуже прежнего… «Если я жалуюсь, — говорил я, — то только потому, что хочу учиться делать дело, хочу быть ювелиром, а не лакеем!»