Димитр Кирков - Проклятая земля

— Ай-вах! — с облегчением вздохнули гости, а по всему телу юноши вдруг пробежала мощная судорога.

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! — зашелся юноша в смехе, показывая руку, испачканную молоком и кашицей. И все гости захихикали, заржали, захрюкали, причем громче всех радостно поскуливал Орхан-эфенди. К юноше подбежал ибрекчия — слуга, подающий гостям воду для омовения, ловко стряхнул с его ладони остатки скорлупы, ополоснул розовой водой, и только тогда, стряхнув капли, победитель вознес руку над головой. Юсеф-паша почувствовал новый прилив братской любви к незнакомому герою и раскрыл навстречу ему объятия.

Конечно, они познакомились тогда же, но поскольку Юсефу-паше в тот день предстояли еще визиты, он поклялся разыскать его в ближайшие дни, чтобы знакомство перешло в дружбу. Но события приняли другой оборот. Случилось то, чего все давно ждали: воинственно загрохотали султанские барабаны, призывая к священной войне-газавату, и от Азии драконами потянулись колонны борцов за веру, отправлявшихся на поля брани. Юсеф-паша чувствовал, как его кидает то в жар, то в холод, и причина была не только в том, что он поддался воодушевлению, охватившему всю империю, но и в сознании того, что в его жизни произойдут важные перемены. И хотя он продолжал рассчитывать в этом на помощь Орхана-эфенди, в потрясшем его в день рождения престолонаследника чувстве принадлежности к мировому сообществу мусульман, он видел знак того, что на него снизойдет особая милость всевышнего. После непродолжительных колебаний падишах остановил свой выбор на нем и поручил вынести из столицы зеленое знамя и нести его впереди победоносных войск. Перед священным знаменем все приближенные султана сановно поднялись на ноги, а Юсеф-паша шагал твердой поступью, радуясь забившему в его груди роднику и купаясь в его блаженстве. Война задалась долгая и грязная, знаменосец купался в крови и смраде, ночевал то в богатых домах, то на грязной соломе, наступал и отступал, возвращался в столицу, откуда его снова посылали в далекие края с тайными и многотрудными поручениями.

Так случилось, что он не встретил того богатыря. Но когда он с нежностью вспоминал о своей чистой молодости и о всесокрушающей любви, пришедшей к нему тогда и составлявшей частицу его веры, перед глазами всплывала гостиная Орхана-эфенди и образ возлюбленного брата. С годами этот образ становился все более расплывчатым, а имя юноши забылось, вытесненное из памяти именами тысяч других людей.

Вот кем оказался визирь города на холме, о котором Юсеф-паша был много наслышан и которого собирался устранить, но оказался неспособен устоять перед натиском нахлынувших на него воспоминаний. Теперь он не спускал глаз с его руки и в дрожащем свете горящих светильников, казалось, отчетливо видел поросшие густыми волосами сильные пальцы и даже поежился, представив, как эти пальцы мертвой хваткой впиваются в жертву ломая кости как скорлупу ореха.

Приговор был спрятан под полой его подбитого мехом джубе — надлежащим образом составленный и освященный справедливостью сильного. Первоначально Юсеф-паша и не помышлял зачитывать его визирю — так было разумнее и безопаснее. Но в память о том юноше-герое, во имя былой любви к нему Юсеф-паша решился отступиться от задуманного плана и спасти человека. И видел он в этом не слабость, а богоугодное дело, которое обоим им должно было зачесться на небесах. Юсеф-паша даст ему шанс понять свою ошибку, покаяться в свершенном грехе, и, когда страшные ангелы Мункар и Накир станут допрашивать визиря, это будет ответом, который поможет ему избежать мучений и быстрее оказаться в райских кущах.

— Я прибыл к тебе, визирь, как посланец правды и любви. Милосердие аллаха безгранично! — промолвил, наконец, Юсеф-паша. — Читай султанский берат!

Метнувшись молнией, Давуд-ага подхватил свиток, и из правой руки паши он перекочевал в левую руку визиря. Из-за спины у хозяина его взял Абди-эфенди и, развернув, коснулся губами печатей и глубоко поклонился. Не разгибаясь, он тихо зашептал прямо в ухо визирю слова султанского указа, тот ненадолго задумался, затем, не дослушав до конца, вырвал у него привезенный гостем документ. Одна печать, султанская, была ему хорошо знакома, сам великий визирь хранил ее на своей груди, но вторую ему доводилось видеть редко, бераты с такой печатью ему еще не приходили. Вторая печать на плотном пергаменте принадлежала шейху-уль-исламу, творцу ее законов и судье над всеми судьями империи, и визирь с каким-то тоскливым безразличием подумал, что гостю из столицы удалось дважды за этот вечер застать его врасплох. «Ты, названный мною, и все слуги и люди твои, — пробежал он глазами последние строки берата, — обязаны повиноваться приказам, которые передаст мой мубашир Юсеф-паша. Такова моя воля, подтверждаемая священным фирманом!»