Димитр Кирков - Проклятая земля

С одним делом было покончено, но у Юсефа-паши была и другая забота, и помочь ему в ней не могли ни Давуд-ага, ни Абди-эфенди. Они не только не могли ему помочь, но как раз от преданного Абди-эфенди паша должен был скрывать ее, ибо дело было деликатным и приказом не решалось.

Дня через два-три после того, как начали закапывать развалины, Абди-эфенди представился случай привести к Юсефу-паше своего сына. Давуд-ага проводил их не в кабинет, а в небольшую, чистую и богато убранную комнату с толстыми коврами на стенах и на полу. Звуки тонули здесь в бархатных занавесках, в пуховых подушках, горками стоявших на лавках, даже звучный голос паши звучал здесь приглушенно, ласково и таинственно, словно слова срывались не с губ, а шли прямо от сердца. В комнате стоял запах роз и чистой шерсти, и странная смесь эта приятно поражала новизной, в мягкой прохладе сумрачной комнаты человек невольно расслабляется.

Абди-эфенди был прекрасно обучен сдерживать свои чувства, но труднее всего ему было скрыть гордость за единственного сына Инана, после которого у него родилась куча дочерей. У юноши был живой и пытливый ум, и было что-то странное в том, что ум этот или спотыкался обо что-то обыкновенное и очевидное или вообще отказывался замечать его, но зато страстно пытался разгадывать все то, что было скрыто в делах людских и божьих, в мудрости написанных слов, и в этом он заходил так далеко, как Абди-эфенди и не снилось, и открывал миры, о существовании которых отец и не подозревал. Инан был совсем еще ребенком, когда однажды, сидя рядом с отцом в саду за домом, вдруг разрыдался и бросился ему на грудь. Абди-эфенди вздрогнул, почувствовав на ладонях ручейки горячих слез, «Я боюсь, — рыдал ребенок, — боюсь упасть в этот холодец!» И ручонкой показал на небо. Испуганный Абди-эфенди крепко обнял сынишку, до боли прижимаясь подбородком к его затылку, и, задрав голову в небо, впервые почувствовал страх перед черной бездной, из глубины которой холодно и спокойно смотрели на него звезды.

Тогда ему удалось объяснить себе страх ребенка, но позднее он часто не понимал причину его смутных и болезненных переживаний. Заметно было только, что Инан за месяц обучался тому, на что у его сверстников уходил год. Но то было лишь внешним проявлением его необычности. В душе мальчика как бы постоянно пролетала туго натянутая тетива, и неизвестно было, кто пускает стрелы, которые улетали далеко за горизонт обыденного. Неведомая мятущаяся и стенающая сила пыталась прорваться, и, мучая мальчишку, гребни ее всплесков обнаруживали себя то в буйстве, то в молчаливом созерцании, и отец чувствовал, что не в состоянии измерить эту силу и разгадать ее смысл, и, страшась ее таинственности, он все же верил, что она когда-нибудь выплеснется наружу и сделает его сына самым ученым и самым нужным вероучению человеком и через него возвысит их незаслуженно оставленный на прозябание род.

Не будучи в состоянии заглянуть в душу сына, Абди-эфенди всю свою страсть перенес на заботу о его физическом здоровье. Когда у ребенка случался жар, а Абди-эфенди был далеко, в конаке или в селах, куда он часто выезжал по делам, он сразу же чувствовал, как начинает гореть его кожа, сердце неистово колотиться, как возникало чувство гнетущей тревоги, и всякий раз, вернувшись домой, ему сообщали, что сын заболел. Может, он и придумывал все, но ему казалось, что именно тогда ему и становилось плохо, он вздрагивал всем телом и, поглаживая рукой мокрые волосы сынишки, сам плавал в поту. Просыпаясь ночью от холода и видя, что лежит на подмятом под себя одеяле, он испуганно вскакивал, бежал в комнату Инана, где находил его свернувшимся калачиком, со сползшим на пол одеялом. Он осторожно накрывал его и, вглядываясь в дорогие черты, чувствовал, как по спине бегут мурашки. Иногда Абди-эфенди казалось, что он слышит, как потрескивают растущие кости сына, как, раздуваясь, молодые вены кормят голодную плоть, как раздвигают ткани растущие и крепнувшие суставы, как шуршит волос, вырастающий из корней. И со страхом ощущал, как в стареющем теле его тоже что-то потрескивает, надувается, наливается силой и шелестит, словно какая-то тайная, скрытая от глаз телесная жизнь снова повторялась в нем благодаря маленькому тельцу Инана. Абди-эфенди не знал, все ли отцы повторно переживают телесную жизнь вместе со своими сыновьями, некого было спросить ему, а если бы и было кого, то не спросил бы, даже брата родного, потому что стыдился своего вслушивания в эту жизнь, считая слабостью, недостойной мужчины. Отец старался не обнаруживать ее, но она была сильнее его боли и уколов стыда, и втайне от всех он наслаждался болезненной сладостью любви к Инану.