Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

— Хватит?

— Что вы? Куда мне столько? Достаточно и десяти рублей.

— Вам, Степан, необходимо сменить одежду. Вы — художник и одевайтесь сообразно этого звания,— профессор положил деньги ему на колени.

— Но я не могу их вернуть, — растерянно сказал Степан.

— Вернете, когда станете богатым. Деньги небольшие, здесь чуть больше ста рублей... Великие художники всегда бывали богатыми людьми, — с улыбкой добавил профессор.

Рождественский праздник Степан провел в обществе Ядвиги. Они много ходили по улицам, обедали и ужинали в ресторанах, расставаясь всегда поздно. Она больше не приглашала его к себе, не то стеснялась прислуги, не то боялась, что их отношения могут принять иное направление. К нему на Остоженку тоже не приходила, отговариваясь тем, что все равно у него ничего нового нет, ведь он весь праздник не работает и ему нечего ей показывать. Степан старался быть с ней мягким и внимательным. Это ее даже несколько сердило: он становился непохожим на самого себя.

Но вот кончились праздники, прошли святки, и в училище снова начались занятия. Степан больше времени проводил в скульптурной мастерской, чем в своем классе. Его непосредственным руководителям — Касаткину и Милорадовичу — это не особо нравилось, хотя все задания по фигурному классу он выполнял аккуратно и в срок, им все же казалось, что он это делает без особого рвения и старания. А Сергей Михайлович Волнухин на появление Степана в скульптурной мастерской смотрел сквозь пальцы. Он уже его и предупреждал, и выгонял, а потом оставил в покое, конечно, не без настоятельных просьб своей помощницы. Ядвига не раз советовала Степану обратиться с просьбой о разрешении перейти в скульптурный класс к директору училища Алексею Евгеньевичу Львову. Но для этого необходимы были согласие и поручительство Милорадовича и Касаткина. Степан же чувствовал, что они на это не пойдут. К тому же до конца учебы оставалось не так уж много, всего четыре месяца.

В конце января относительно спокойное течение жизни русского общества было нарушено сообщением о нападении японской эскадры на дальневосточную морскую крепость Порт-Артур. До этого ходили упорные слухи о неустойчивом положении дел на Дальнем Востоке. После разрыва переговоров и дипломатических отношений с Японией эти слухи усилились. Из уст в уста передавали невероятные истории о том, что японцы уже захватили Корею и добираются до нашей Маньчжурской железной дороги. Однако газеты хранили упорное молчание. Они не особенно-то полно и правдиво освещали события и позднее, когда война уже началась и было уничтожено несколько русских военных кораблей, а Порт-Артур находился под непрерывным обстрелом дальнобойных японских орудий. Русская береговая артиллерия, оснащенная пушками старых систем, могла вести огонь лишь с близких дистанций, и японцы совершенно не опасались ее.

После царского манифеста об объявлении войны Японии в Москве начались патриотические манифестации. Степан видел, как проходила по Тверской разношерстная публика — от хорошо одетых и упитанных особ до людей в потертой одежде с испитыми лицами. Они несли на руках хоругви, портреты царя. И что особенно примечательно, среди всей этой серой массы он не заметил ни одного рабочего человека — ни на Тверской, ни на какой другой улице. Манифестанты обычно шли скученной толпой, оглашая воздух пьяными возгласами: «Царю-батюшке доброго здравия!», «Слава русскому оружию!», «Японцам — харакири!», «Шапками закидаем!..»

Вечером на Остоженке к Степану в комнату постучалась Аксинья, пришла будто специально рассказать новости. Она ходила на площадь храма Христа-спасителя смотреть на собравшийся народ и видела, как там избивали студентов, которые осмелились в противовес собравшимся кричать: «Долой войну!», «Долой царя!», «Да здравствует революция!..»

— Степан Дмитриевич, а что такое революция? Женщина какая-нибудь? — спросила она под конец.

Степан не удержался от улыбки. О революции за последнее время так много говорили, что даже окружающий воздух, кажется, пропитан ее духом. Он хотел объяснить ей значение этого слова, как вдруг вспомнил репродукцию с известной картины Делакруа — «Франция на баррикадах», и произнес:

— Да, она женщина, идущая впереди всех с красным знаменем в руках!

— Ой, и никого не боится? — воскликнула удивленная Аксинья, чем окончательно рассмешила его.

Про своего жениха она, видимо, уже забыла, больше не заговаривала о нем, покорно смирившись с тем, что ее променяли на другую. Теперь она уже толковала не о свадьбе, а все больше о мелочной торговле, которую откроет у себя в деревне, когда кончится ее срок пребывания в Москве. Но в торговых делах Степан был плохой советчик, Аксинья всякий раз уходила от него недовольная. Он чувствовал, что и сегодня разговор не ограничится одними уличными новостями. Вряд ли она пришла бы только из-за них. И действительно, покончив с ними, Аксинья подвинула стул ближе к столу, на котором Степан готовил для лепки глину, изрядно затвердевшую за день, и сказала: