Валентин Пикуль - Избранные произведения. I том

— Неужели вы думаете, что мы не заставим их отрыгнуть все, что они успели сожрать по этим карточкам?

Кальдевин промолчал.

— Взрыв на руднике «Высокая Грета» тоже входил в ваши понятия о долге?..

— Безусловно!

— Может быть, вы теперь-то назовете тех, кто помогал вам в этом?

Кальдевин вспомнил лица друзей — Улавы, Никонова, Дельвика…

— Господин офицер, — сказал он спокойно, — есть вещи, о которых простительно спрашивать на допросе, но на которые непростительно было бы отвечать.

— Почему?

Гестаповец придвинулся к пастору, облокотившись на стол.

— Потому что я не квислинговец, я норвежец.

— Квислинговцы тоже честные норвежцы.

— Они ваши честные лакеи, но никогда не были норвежцами.

— Хорошо, но как могло случиться, что вы, образованный человек, окончивший университет в Германии… И вдруг вы…

— Вы забываете, — прервал его пастор, — что я покинул Германию, не закончив богословского факультета. Грохот ваших сапог мешал моим занятиям.

— Это не меняет дела. Всякий, кто хоть раз прикоснулся к земле Германии, должен считать ее священной!

— Вы так думаете? — спросил пастор, и ему стало смешно.

— Так вот я вас спрашиваю: как могли вы способствовать этим бандитам? Ведь вы — священнослужитель, а коммунисты ваши враги, ибо они подрывают основные догматы церкви.

— Это вопрос, относящийся к делу?

— Да.

— Что ж, я отвечу…

Он вспомнил свой давнишний разговор с Дельвиком и сказал:

— В одном, господин офицер, вы безусловно правы: я никогда не могу быть согласен с коммунистами, но моя совесть всегда тянулась к справедливости. И я нашел эту справедливость не в вас, господин офицер, а в коммунистах, которые идут наперекор всему черному и злобному, что несете вы миру. Сейчас коммунисты — мои друзья!..

— Вы знаете, что вас ждет? — хмуро спросил гестаповец.

— Да, знаю. И жалею только об одном…

— Интересно, о чем же может жалеть человек перед смертью?

— Я жалею о том, что умру, не увидев своей родины, любимого народа своего — свободными!..

Гестаповец надел мундир, позвонил и сказал конвоиру:

— Уведите его…

На рассвете, когда над миром всходило солнце, пастора вывели к морю и расстреляли. Перед смертью он был спокоен, и конвоиров, сопровождавших его до места казни, попросил только об одном:

— Не будем спешить, господа… Сегодня такое замечательное утро, — так пойдемте же медленнее!..

Громадное зарево заглядывало в окна, окрашивало стены в кровавый цвет, — горели соседние деревни, вся Лапландия задыхалась в горьком дыму. Деревни горели потому, что он, Герделер, приказал: «Сжечь!» И вот они горят, и вот эта женщина, фру Андерсон, стоит перед ним на коленях.

— Возьми меня с собой, — плакала она.

— Уходи в Швецию, — сказал оберст. — Финны убьют тебя, если узнают все, и твой значок «Лотта Свярд» не поможет. А сейчас — встань, постарайся снова вызвать на провод Петсамо!

— Хорошо. — Фру Андерсон встала, вытерла слезы, села за аппарат. — Глупо, — сказала она, — глупо вызывать Петсамо, если из Корпиломболо перестали отвечать…

— Твоя Швеция, твоя родина, — усмехнулся фон Герделер.

— Моя родина, она не отвечает мне, — отозвалась телеграфистка, и мрачные тени обозначились под ее глазами.

— Но почему? — спросил оберст.

Фру Андерсон напряженно вращала диск настройки.

Она нервничала.

— Швеция, — сказала она печально, — Швеция видит, как горит ее сосед, Финляндия, и кто поджег ее? — ты!..

— Я всего лишь полковник.

— И ты не поджигал, твои руки не пахнут бензином?..

— Корпиломболо молчит? — строго спросил он.

— Мне все равно.

— А мне?

— Тебе, — ответила фру Андерсон, — плевать на меня, лишь бы Корпиломболо соединило тебя с Петсамо!..

— Вишня, — сказал он, — не сердись, я твоя последняя птица!

— Уходи, — встала она из-за аппарата, — уходи, или… У меня есть браунинг!

— Вот как? — захохотал инструктор. — Тогда покажи мне свой браунинг…

— Ты его не запомнишь, если я выстрелю.

— Ты — тоже, если я покажу тебе маузер.

— Ненавижу… уходи!

— Прощайте, фру Андерсон!..

— Кто-то еще выстрелит, — крикнула вдогонку ему телеграфистка.

— Я — раньше! — закончил фон Герделер и хлопнул дверью.

Остановившись на крыльце, собрал с перил полную ладонь рыхлого снега, жадно проглотил его. К нему подошел с коптящим факелом в руке фельдфебель-тиролец.

— Герр оберст, — спросил он, — а этот дом поджигать?