Валентин Пикуль - Избранные произведения. I том

— Рука до бляхи! — поучал он молодняк. — После чего отводится назад под сорок пять градусов. Ать-два, ать-два!

— Старается, — сказал Савка. — В науку вгоняет.

Старшина подошел близко, и юнги встали перед ним.

— Ну, как новая публика? — спросил его Коля.

— Публика что надо. Что ни скажу — все делают. Не как вы, бывало, грешные. Но зато с вами, кажется, было повеселее… — Старшина повертел в руках кисет, на котором Танька вышила ему целующихся голубков. — Кажется, я женюсь на этой самой, — признался Росомаха. — Да, вот такие дела. Может, закурим?

— Спасибо. Неженатые и некурящие.

— Везет вам, ребята! — Росомаха крутил себе цигарку, не зная, что сказать юнгам в разлуку. — Ладно. Так и быть. Приглашаю вас после войны в Киев. Покатаю на речном трамвае. Без билета, конечно. Зайцами! В буфет зайдем, посидим. И вообще культурно проведем время. Ну, будьте счастливы! Не балуйте…

Он ушел к своим новым гонгам, а Савка фыркнул:

— Нашел чем соблазнять. Зайцами на речном трамвае.

Коля Поскочин вдруг зло блеснул на него глазами.

— А ты ничего не понял? — спросил он. — Росомаха ведь полюбил всех нас. Хотел найти хорошие слова. Но волнуется человек, вот и ляпнул про этот трамвай. Надо понимать людей… Если останусь жив, — закончил Коля, — я навещу его в Киеве. Пускай он катает меня себе на здоровье. Мне-то на трамвай плевать, но ему будет приятно…

— Верно, — согласился Савка. — Так ведь я разве спорю? Мужик он хороший. Зря мы нервы ему понапрасну трепали.

Издалека послышался печальный надрыв запоздалого горна. Горнист выпевал сбор.

— Пошли. У меня даже сердце заколотилось.

— У меня тоже, — сознался Коля. — Это нам…

Последовала быстрая перекличка. Североморцы отвечали сорванными от волнения голосами: «Есть! Есть! Есть!..» Вещи уже в руках. Какие там вещи у юнги! Казенное бельишко. Пара учебников. Куски мыла. Не обжились. Специально для проводов североморцев прибыл оркестр. Пожилые матросы-музыканты продували для марша трубы, опробовали звоны тарелок. Щедровский вышел из штаба, произнес речь о славных традициях русского флота, о верности долгу и Родине. Он закончил словами:

— Высоко несите по морям гордое звание юнги!

Солнце уже садилось. Блеснула медь духовых труб, юнги тронулись, все вокруг наполнилось торжественной печалью, а гигантская труба геликона еще долго выговаривала за лесом: «Будь-будь… будь-будь!» На электростанции прокудахтал им в расставание движок дизеля. В конюшне прощально заржала родная юнговская Бутылка. Вот и баня. Вышла оттуда распаренная, как свекла, Танька с веником и тазом. Была она в синем берете и тельняшке.

— Поклон защитникам отечества, — пожелала она. — Понапрасну-то под пули не суйтесь…

Витька Синяков крикнул ей на прощание:

— Ты хоть новеньких-то на сахаре не обвешивай…

Юнги переговаривались, что Аграмов не вышел на их проводы.

— Не заболел ли старик?

Вдали уже была видна крутая лестница, ведущая к маяку на Секирной горе. Капитан первого ранга ждал юнг на дороге. Он поднял руку.

— Вы, — сказал он им, — уходите последними. А на флот вы, североморцы, прибудете первыми. Ехать всего одну ночь. Товарищи юнги… дети мои! — нашел он нужное слово. — Вся большая жизнь лежит перед вами. Большая — как море. Как море! Я, старый офицер русского флота, низко кланяюсь вам…

В глазах Аграмова блеснули слезы. Он и в самом деле поклонился юнгам и велел двигаться дальше. Юнги часто оборачивались назад и долго еще видели начальника школы. Аграмов не уходил, глядел им вслед. Что он вспоминал сейчас, этот пожилой человек? Может быть, юность и кровавую пену Цусимы?

Он провожал на битву юное поколение — юнг.

У них не было прошлого — они уходили в будущее!

Джек Баранов ехал до Сталинграда заодно с партией черноморцев и даже не попрощался с классом. Перед отъездом он прятался от товарищей, словно служба на реках поставила на нем позорное клеймо. Бедный Джек! Как он убивался, как плакал. Не знал он тогда своей судьбы…

Начав боевой путь на Волжской флотилии, Джек затем форсировал Днепр. Его бронекатер в громе пушек прошел вверх по Дунаю, брал Измаил, штурмовал Будапешт и Вену. В семнадцать лет Джек Баранов уже самостоятельно командовал кораблем — его пулеметно-десантный глиссер с Одера расшибал в Берлине окна и амбразуры, в которых засели фанатики с фаустпатронами. Особые заслуги Джека перед флотом были учтены, и в восемнадцать лет он стал младшим лейтенантом. А после войны началась настоящая учеба.