Юрий Власов - Огненный крест. Бывшие

Наталья Александровна Розенель. Она оставила книгу воспоминаний «Память сердца» (М., «Искусство», 1962).

Думал ли я, что стану печататься (и очень энергично) в «Правде» с лета 1992 г.! И взаправду, прямо только вброны летают.

«Правда» за Россию — и я с «Правдой»…

Впервые письма были опубликованы в 1988 г. в журнале «Новый мир».

Панин Д. «Лубянка — Экибастуз». Лагерные записки, с. 210.

Панин Д. «Лубянка — Экибастуз». Лагерные записки, с. 368.

В 1917–1922 гг. они печатались на скверной бумаге. Книги почти истлели. Бумага ломкая, желто-коричневая, сама распадается.

«Самое забавное то, — писал Борис Бажанов, — что они (не только буржуазия, а люди вообще. — Ю. В.) питают иллюзии, будто с коммунистическим режимом можно работать и делать полезную работу для страны».

«Звенья». Исторический альманах. Вып. I. М., «Прогресс» — «Феникс — Athe-neum», 1991.

«Звенья». Исторический альманах. Вып. I.

Из газеты «Русское дело», 1992, № 3: «…реальность бытия не зависит от навязанного нам представления о гуманности, и до тех пор, пока существуют те, кто видит в нас врагов и рабов, антигуманной по отношению к нам будет проповедь смирения и непротивления злу — проповедь одностороннего духовного разоружения».

Проповедь нравственного очищения, непротивления имеет смысл внутри одного народа, дабы исключить из его жизни насилие и нетерпимость. Такая проповедь имеет смысл организации жизни народа на новых духовных и нравственных началах.

Это неоспоримая истина: если к тебе заведомо идут как враги (ограбить тебя, покорить твою Родину), а тогда только молиться и терпеть — значит, быть обобранным, лишиться родной земли. Народ будет обречен на вымирание. Политика деятельного насилия, подавления человека в человеке, как это было и в большевизме, нуждается в отпоре. Тем более не образумить духовными песнопениями чужеземных захватчиков.

Мы должны держать меч обнажённым и разить врагов России, наглых и жестоких захватчиков русского богатства, земли, попирающих наши верования, обычаи, устои. Враги русской земли нашли предателей среди нас, и теперь они все вместе продают, предают Россию, русских и братские с ними народы.

Лавренев Б. А. Вторичное погребение Потемкина. — «Памятники Отечества», № 2, 1991, с. 155. А вторичное — поскольку Лавренев добился помещения Потемкина в новый гроб и захоронения в склепе. Там, правда, в качестве экспоната возлежал еще и родитель подруги Пушкина и Жуковского князь Иосиф Россет. И он после вмешательства Лавренева тоже оказался вторично предан земле.

Какое совпадение! Именно об этой «психологии эмигрантов» в вождях большевизма писал и Короленко. О том же напишет и Рожков. Скрученные эмигрантскими склоками, погрязшие в одном зложелательстве, оторванные от Родины едва ли не с гимназических лет, а зачастую и чуждые ее культуре, ничего общего не имеющие с народом (кроме формальной общности языка), они так и вывалились на политическую сцену России, вроде как в исподнем, еще не остывшие от склок, и тут же принялись за свое костоправное дело.

«Психология эмигрантов». Она и теперь проглядывает в эмигрантах из бывших диссидентов. Многие уже порвали с Россией, а есть и такие, что не только чужды, но и враждебны ей — народу и культуре.

Из дневника графа Чиано (зятя Муссолини), расстрелянного своими же (фашистами) в 1944 г.

То самое звание, которое столь унижало Пушкина.

Из разговора Николая Второго со Столыпиным:

— Вы знаете день моего рождения, Петр Аркадьевич?

— Как же, Ваше Величество, 6 мая.

— А день какого это святого, знаете?

— Нет…

— День Иова Многострадального!..

Это ему будет предлагать Сталин построить дачу возле себя. Честь и доверие неслыханные.

Одиночество давило вождя в годы после Великой Отечественной войны. Старость обостряет одиночество.

Обе жены в могилах. Старший сын Яков (от первой жены) расстрелян немцами. Василий беспутничает, вечно пьян. Светлана не хочет с отцом быть под одной крышей, избегает его.

Чужие люди. Пустой дом. Один среди людей-волков.

ски пренебрежительно. Иногда пробовали надуть, присвоить рукопись — было и такое. Иногда при редактировании нагло уродовали текст — и я забирал рукопись. Лишь после «БЛИКа» рукопись пошла в работу — это было ее пятое пристанище. Мало написать книгу, измочалив сердце, — нужно еще пробиться к читателю, тратя на это сил не меньше, нежели на работу с рукописью. Я уже понемногу привык к этому и лишь окаменело-безразлично наблюдаю за всеми манипуляциями. Где-то в душе спеклась боль, а молчишь…