Юрий Власов - Огненный крест. Бывшие

От нее я неоднократно слышал о старшем брате, который подвергся репрессиям и теперь опасно хворает. Я относился к ее жалобам с сочувствием, не проявляя, однако, интереса к самому брату. Тогда, доживая, мучилась в болезнях целая когорта бывших заключенных: они сотнями и сотнями тысяч хлынули из лагерей и тюрем после 1956 г. Что брат?.. Всего лишь еще одна беда.

С Софьей Исааковной мы встречались десятки раз, можно сказать, дружили. Она рассказывала об аресте и обыске («„Разденьтесь!.. Повернитесь кругом!.. Нагнитесь. Положите руки на ягодицы. Раздвиньте! 11Если обыскивает женщина, она… надев резиновую перчатку, выщупывает влагалище…» — из справочника Жака Росси), о ретивом полковнике Рюмине, допросах, «наседках», предателях… Отложился в памяти один из рассказов. Нахраписто и особенно оскорбительно вел допросы один из следователей, высокий красивый полковник. Обессиленная, измученная, не имеющая возможности постоять за себя, Софья Исааковна (тогда еще сравнительно молодая женщина), повинуясь неосознанному порыву, как бы невзначай обронила на очередном допросе: «Вы знаете, гражданин начальник, я опытный врач и смею вас заверить — вы больны давно и неизлечимо: у вас запущенная форма рака». Сказала страстно, убежденно и смолкла, закусив губу.

На следующий день означенный следователь не появился. Надо полагать, кинулся по врачам или вымолил отпуск для поправки здоровья и расшатанных нервов. Увидела его Софья Исааковна спустя 3 или 4 месяца. Даже она, привычная ко всему за годы врачебной практики, была поражена: перед ней стоял жалкий остов того, что являл собой, казалось бы, «выставочный» образец славянина. Элегантный костюм сидел на удалом опричнике отнюдь не по-светски (полковник зачастую наведывался в штатском — костюмы все были от хорошего портного; не те, готового пошива, что выдают офицерам КГБ вместе с военной амуницией). А сам — одни кости. Взгляд потух. С лица изжелта-бледный, с внушительными отеками под глазами.

Он тут же спросил, чрезвычайно волнуясь, сколько ему еще жить. Софья Исааковна ответила с безоговорочной определенностью: «Самое большое — восемь недель. Ошибка исключена. У вас, гражданин начальник, уже метастазы, а это, знаете ли… Вы безнадежны».

Ранг кремлевского врача придал словам авторитет и вес. В представлении «выставочного» славянина специалиста выше существовать не могло.

— Уже много позже прослышала: вроде бы умер через семь недель, — вспоминала Софья Исааковна. — И уж какой там диагноз — откуда знать? После, на свободе, раскаивалась: убила ведь! Обычным словом убила, ненавистью. Убила — это факт!

Вот убивать без счета других «женевцы» мастера, калечить жизни, растлевать, превращая людей в доносчиков и осведомителей, тоже умельцы высший сорт, а вот как доходит дело до них, то превращаются в червей, навозных жуков, подвальную слизь. Даже от страха, всего лишь от страха, прорастают раковыми опухолями.

История сия врезалась в сознание, как и расспросы о поведении в камере. Я делал вид, будто мне это важно как литератору, а сам не исключал ареста: попадусь когда-нибудь с «Огненным Крестом» (думал ли я, что не сумею его напечатать в так называемые свободные годы, буду мыкаться с готовой рукописью годами, когда прилавки завалят «Анжелики», детективы, истории «половых» богатырей…). Софья Исааковна, не подозревая тайного смысла моих расспросов, решительно советовала не сидеть в камере, а по возможности двигаться, и по многу часов, — тогда не будут отекать конечности. Она надавала еще кучу советов для моих «литературных героев». Слава Богу, мне самому они пока не пригодились. Да я все пуще склоняюсь к мысли, что меня просто пристукнут. Жил — и нет.

Софья Исааковна, несомненно отражая настроения семьи и брата, была непримиримо настроена к эмиграции советских евреев в Израиль и вообще придерживалась большевистских принципов. Однако после всего испытанного предпочитала не распространяться о политике — по-моему, у нее и интерес к ней пропал.

Я не придал значения ее вскользь оброненным замечаниям о старшем брате, его страданиях, тяжком прошлом. Она очень переживала его невзгоды, прежде всего — нездоровье. Любила его горячо, нежно.

Софья Исааковна не столь уж и мало служила в святая святых хозяев жизни — «кремлевке». Ей было доверено здоровье первых сановников «рабоче-крестьянского» государства. К здоровью они всегда относились со всей серьезностью, не допуская здесь уже никаких утопий и фантазий, требуя для себя лишь последних, самых эффективных достижений науки и вообще предельно точных знаний. Она перечисляла имена — и впрямь из первых, — но отзывалась о них с презрением, скорее даже брезгливостью, поскольку никто не заступился за нее, отдали на заклание не моргнув. Разве только Лихачев — сталинский министр автомобильного транспорта. Он разыскал ее и принялся названивать вскоре после освобождения всей группы напуганных и отчасти уже намученных врачей. Иван Алексеевич Лихачев (умер в июне 1956 г. и похоронен на Красной площади) просил Софью Исааковну вернуться в «кремлевку». Бывший матрос Балтийского флота, красногвардеец, сотрудики ВЧК (кажется, вся России успела походить в сотрудниках ВЧК, попытать власть и поставить кого-то к стенке), нарком машиностроения и прочая и прочая весьма ценил ее советы. Баба Соня, так называли ее в нашей семье, отвечала категорическими отказами; думаю, не без влияния брата. Она устроилась в платной поликлинике. Очередь к ней выстраивалась, как за самым редким «дефицитом»…