Юрий Власов - Огненный крест. Бывшие

И народ терпит.

Россия — государство с полицейскими традициями вседозволенности, безразличием большинства ко всему, что их не затрагивает. Это государство предполагает самоистребление интеллигенции или исход за рубеж.

Интеллигенции важна не столько оплата своего труда, сколько свобода, без которой она неспособна существовать. Ибо без свободы нет ни научного, ни духовного творчества. Дух без свободы вырождается, чахнет и гибнет. Полицейское государство воспроизводит полицейскую «интеллигенцию» — это суррогат мысли, духа, творчества.

23 августа 1862 г. Лев Николаевич Толстой отмечает в дневнике: «Подал письмо государю».

Какое письмо? В чем дело?

Ответ можно найти в переписке Льва Николаевича. Писал он тысячи писем, и они составляют десятки томов — для меня они интересней большинства литературных произведений.

Вот письмо графине Александре Андреевне Толстой из Ясной Поляны 7 августа 1862 г.:

«Я вам писал из Москвы; я знал все только по письму; теперь, чем дольше я в Ясной, тем больней и больней становится нанесенное оскорбление и невыносимее становится вся испорченная жизнь… Дела этого оставить я Никак не хочу и не могу…Выхода мне нет другого, как получить такое же главное удовлетворение… К Герцену я не поеду. Герцен сам по себе, я сам по себе (имеется в виду возможность обратиться к Герцену в Лондон за публикацией разоблачений действий царской администрации. — Ю. В.). Я и прятаться не стану, я громко объявляю, что продаю именья, чтобы уехать из России, где нельзя знать минутой вперед, что меня, и сестру, и жену, и мать не скуют и не высекут, — я уеду…

6 июля с колокольчиками и вооруженными жандармами подскакали три тройки к Ясеневскому дому… Судьи и властелины, от которых зависела моя судьба… состояли из какого-то жандармского полковника Дурново, Крапивенского исправника, станового и частного пристава — Кобеляцкого, выгнанного из какой-то службы за то, что он был бит по лицу… Этот самый господин прочел все письма, которые читали только я и та, которая их писала, и мой дневник, который никто не читал… вся поездка в наших глазах не имеет другой цели, кроме оскорбления и показания того, что дамоклесов меч произвола, насилия и несправедливости всегда висит над каждым. Частный пристав и жандарм не преминули дать почувствовать это всем в доме: они делали поучения, угрожали тем, что возьмут, требовали себе есть и лошадям корму без платы. Вооруженные жандармы ходили, кричали, ругались… как в завоеванном крае… частный пристав прочел все, что мне писано и что я писал с 16 лет… Они читали и откладывали подозрительные письма и бумаги… Мало этого, они поехали в другую мою Чернскую деревню, почитали бумаги покойного брата, которые я, как святыню, беру в руки…

Я часто говорю себе, какое огромное счастье, что меня не было. Ежели бы я был, то верно бы уже судился как убийца…

У меня в комнате заряжены пистолеты, и я жду минуты, когда все это разрешится чем-нибудь (то есть Толстой решил защищать неприкосновенность дома. — Ю. В.)… ежели это делается без ведома Государя, то надобно воевать и из последних сил биться против такого порядка вещей. Так жить невозможно…»

23 августа того же года во время маневров войск на Ходынском поле Лев Николаевич вручает в Петровском дворце флигель-адъютанту С. А. Шереметеву письмо для государя императора.

Письмо помечено 22 августа 1862 г.

«Ваше Величество!

6 июля жандармский штабс-офицер в сопровождении земских властей приехал во время моего отсутствия в мое имение… Обыск продолжался два дня: были обысканы школа, подвалы и кладовые…

Жандармский офицер пошел обыскивать мой кабинет, в то время спальню моей сестры. На вопрос о том, на каком основании он поступает таким образом, жандармский офицер объявил словесно, что действует по Высочайшему повелению… Чиновники явились в спальню сестры, не оставили ни одной переписки, ни одного дневника непрочитанными, и уезжая, объявили моим гостям и семейству, что они свободны и что ничего подозрительного не было найдено. Следовательно, они были и наши судьи и от них зависело обвинить нас подозрительными и несвободными. Жандармский офицер прибавил, однако, что отъезд его еще не должен окончательно успокоивать нас, он сказал: каждый день мы можем опять приехать…

По свойственному человеку чувству, я ищу, кого бы обвинить во всем случившемся со мной. Себя я не могу обвинить: я чувствую себя более правым, чем когда бы то ни было; ложного доносчика я не знаю; чиновников, судивших и оскорблявших меня, я тоже не могу обвинять, они повторяли несколько раз, что это делается не по их воле, а по Высочайшему повелению…