Дмитрий Балашов - Избранные исторические произведения

Ну тут хвать, инде хвать, и нету. И женился на той, с которой дружил.

– Разрешил отец?

А как уж жонки нету, тута стала воля своя!

– Ты Полюжая не сбивай девку. Поди, сказывай!

Домаша слушала молча, иногда взглядывая на маленькую Малушу, что, сопя, силилась посадить тряпочную куклу на деревянного коня, крепко прижимая ее и забавно всплескивая ручонками, когда кукла снова падала.

«Летом и мы на сенокос поедем!» – подумала Домаша. Замечталась, слушая, взгрустнулось что-то. Девка сказывала:

– Ну, вот он на тот год пошел с новой жонкой стога метать.

Нецистый-то увидал, притворился вихорем и стог розметал у его. Сам пришел к жоны и говорит, хвастат: «Твой-то муж стог сметал, а я рознес!» – «А где-ка он?» – «А с новой жонкой стога мецет!» Она и стала просить нецистого: «Покажи да покажи, где мой муж, Иванко, стога мецет?» Он ей на горку вызнел: «Смотри, – бает, – вон они!» – «А я, – отвецает, – плохо вижу цтой-то, спусти пониже». – «Там-то, – говорит, – трава цертополох, я ее боюсь!»

– Ето верно, – поддакнула Полюжиха, – первое дело чертополох! Под зголовье положить али там в байны повесить – нечистый-то уж и не заходит!

– Ну ницего, жонка молитце ему: «Маленько-то пониже спусти!» Он спустил, она и скочила, полезла туда, в траву ету. Нецистый ее имал, не мог поимать никак, портище все с ее сорвал только. Она и приползла к им туда ногушком. «Не пугайтесь, – говорит, – это я, Иван, твоя жона. Я, говорит, – нага, дайте мне оболоцитьсе». – «Ты мне не нать, – говорит, – у меня друга жонка есть!»

– Вота какой!

– «Ницего, – говорит, – я вас не розведу, в монастырь уйду». Так ей и принели. Жонка та, другая, со себя рубаху ей отдала.

– И ушла в монастырь?

– Ушла. Покрова Богородицы монастырь, на Зверинци. Тамо постриглась.

– Бедна!

– А уж побыла за нецистым, дак!

– Никак едут! – вдруг молвила Ульяния, отрываясь от шитья. И побелела, откинулась в кресле:

– Олекса! Чуяло мое сердце!

Все побросали работу. Поднялся переполох.

– Онфимка, Онфимка где? – звала Домаша, непослушными пальцами накидывая епанечку. Янька кинулась стремглав за Онфимом.

– Ох, батюшки!

– Сына, сына возьми! – подтолкнула Домашу опомнившаяся Ульяния. Сама, прикрикнув на заметавшуюся девку, истово перекрестилась на иконы, вздохнула, неспешно двинулась встречать.

Олекса уже разворачивался во двор. Заскрипели, распахиваясь, створы ворот, метнулось радостно-испуганное лицо – сгоряча не узнал, кто такая, заторопился, забилось сердце, и, пока вылезал, увидел, понял – весь дом уже на ногах.

Янька и Онфимка выскочили на крыльцо:

– Батя, батя!

Унеслись в дом. В сенях встретила прежде мать, ткнулась в грудь, всхлипнула.

– Радость у нас, Олекса!

Отступила, седая, сияющая, строгая, повела очами на невестку, скрещивая руки. Домаша стояла, вся трепетно подавшись вперед. Шагнул Олекса, бережно принял теплый живой сверток. Грудным, звенящим, срывающимся голосом подсказала:

– Сын, Олекса! – и тоже заплакала.

Олекса посмотрел на крохотное личико, большие бессмысленные глаза тенью прошло воспоминание о первенце, умершем до года, – бережно отдал.

Мать приняла ребенка. Обнял жену, огладил по голове и плечам загрубевшей рукой. Теперь дети. Они уже прыгали от нетерпения, ждали очереди: восьмилетняя Янька и шестилетний Онфим. Тут так и повисли на руках.

Подросли!

– Ты, Янька, гляди невестой скоро будешь!

– Онфима пора грамоте учить! – отозвалась мать.

– С сенами управимсе, а там и за псалтырь, а?

– А я уже буквы знаю, ты мне, тятя, буквицу купи, а то Янька не дает свою!

– Все деретесь? Ужо куплю!

Только четырехлетняя Малуша пряталась, забыла отца и теперь глядела боязливо. Подхватил и ее, поднял. Испугался вдруг: заплачет? Нет, нерешительно потрогала она курчавую бороду, улыбнулась, ручонками закрыла лицо.

– Ишь скромница!

Вступили в горницу. Уселись: сперва мать, потом Олекса, потом Домаша.

Девка (отметил: новая, верно, для ребенка взяли) во все глаза – даже рот раскрыла, – заглядевшись на Олексу, приняла маленького, убежала в заднюю горницу.

– Как окрестили?

– Лукой, по деду. Тебя не дождались.

– Ин добро. Девка чья?

– Деревенская, Трофима, сапожника, сродственница.

– Трофимки… косого? А, знаю! Как звать-то?

– Ховрой.

– Ну зови Станяту ко столу! А там и в баню!

– Велеть? – привскочила Домаша.

– Вели, – отозвалась мать, – девок пошли…

Другое в это время на дворе. Любава, в кожаных выступках на босу ногу, помогает Станяте закатывать под навес сани, распрягать и заводить в конюшню лошадей, то и дело руками, будто нечаянно, натыкаясь на руки Станяты, бессовестно обжигая карими глазами.