Олег Капустин - Судьба генерала

Даже от воспоминаний обо всех этих советах у императора дыбом вставали золотисто-рыжеватые волосы, обычно красиво обрамлявшие солидную лысину. Александр Павлович посмотрел на себя в зеркало, висевшее между окнами. В свете свечей, которые держал на серебряном шандале рядом стоящий лакей, отражение округло-изящного облика императора, этого первого обольстителя своего времени, приобрело какой-то странный мерцающе-завораживающий вид, как на старинной картине: лицо мертвенно-бледное, волосы взъерошены, глаза горят каким-то таинственным, мрачным огнём.

— Это чёрт знает что! Я уже стал похож на злодея из готического романа ужасов Анны Радклиф, — сказал вслух и рассмеялся.

Но неестественный смех отозвался таким жутким в этой пустой зале эхом, что даже ко всему привыкший и вышколенный до положения автомата лакей вздрогнул. Свечи в его руке задрожали, одна из них погасла.

— Нет, этот Буонапарте за всё ответит, ублюдок! Он превратил меня в какого-то неврастеника с трясущимися, липкими руками. Из-за этой постоянной нервотрёпки у меня волосы вылезают, словно с задницы шелудивого пса! Меня уже женщины почти не интересуют! — взвизгнул Александр Павлович и испуганно обернулся: не слышал ли кто этого признания? Но кроме лакея, слава богу, рядом никого не было.

Да, последнего император простить этому негодяю с претензиями Александра Македонского никак не мог, ибо любовь считал главной сладостью земного существования, и если уж отказывать себе в этом, то зачем, спрашивается, жить? Чтобы подписывать бумаги да принимать парады? И тут в воображении возникла картина действа, дававшего ему не меньшее наслаждение, чем сладостные дары Эроса. Он представил, как мимо него, мерно шагая, проходят построенные в шеренги молодцы, одетые в щегольские мундиры, как восхитительно ясно, ритмично звучит этот чётко отбиваемый шаг целых рот и батальонов, как будоражит кровь музыка полковых оркестров… Измождённое лицо Александра Павловича вдруг расплылось в блаженной улыбке. Ведь ему сегодня предстоит инспектировать свой любимый Семёновский полк перед отправкой его в поход к западной границе. Да, императора ожидало просто пиршество его солдафонской души, взращённой под дробь барабанов в Гатчинском дворце отца. Чего-чего, а любить и ценить во всех многообразных оттенках поэзию фрунта научил его сумасбродный папаша, страстный приверженец прусского милитаризма, особенно его внешних форм, так пышно выражающихся в парадомании. Уж в этом-то он знал толк! И — о, чудо! — император зевнул, ему захотелось спать. Взглянув на стоящие неподалёку большие немецкие часы с какими-то рыцарями над циферблатом, прикинул, что вполне ещё успеет выспаться до инспекции полка, а Военный совет, назначенный на ранний утренний час, просто пошлёт к чёрту, надоело ему строить из себя стратега, всё равно, если сказать честно, ни черта в этом не разбирается, пусть Барклай, военный министр, и переливает из пустого в порожнее, а уж император займётся делом, которое любит и которое действительно знает. И Александр Павлович быстрым шагом направился в спальню.

— О боже, как же иногда просто разрешаются сложнейшие проблемы, — бормотал себе под нос император. — Не берись решать то, в чём ты ни ухом ни рылом не смыслишь! Дай поработать специалистам. А сам займись тем, что можешь. И предоставь остальное — и судьбу империи, и свою собственную — в руки Божьего промысла… Вот пусть Боженька голову и ломает, что ему с этим корсиканцем делать! — закончил размышления такой богохульной мыслью довольный собой Александр Павлович, сбросил халат в руки лакея и бухнулся в постель. О, какое это было наслаждение просто, беззаботно завалиться спать, а там пусть весь мир катится в тартарары!

А в Кушелевом доме тем временем уже вовсю шла обычная жизнь. По чугунным лестницам и длинным коридорам оглушительно стучали сапоги обер- и штаб-офицеров, колонновожатых. Братья Муравьёвы уже давно встали, попили чаю и готовились к первому боевому походу с наслаждением ещё необстрелянных новичков, — не доверяя столь ответственное дело слугам, сами чистили пистолеты, точили шпаги.

— Эх, лучше, конечно, саблю иметь в бою, — громко разглагольствовал Мишка, размахивая перед собой положенной ему по штату как прапорщику-квартирмейстеру офицерской шпагой, подпрыгивал на кровати и, вообразив себя на коне в гуще врагов, рубил их направо и налево.

— А ну слезь с кровати и перестань шпагой размахивать, оболтус царя великого, — вдруг раздался сиплый бас дяди, Николая Михайловича Мордвинова, вошедшего в комнату в распахнутом на груди коротком каракулевом полушубке. — Ты что, не знаешь, что баловаться с оружием ни в коем случае нельзя: или себя поранишь, или ещё кого. К тебе, Никола, это тоже относится, никогда не наставляй ствол на человека, если и впрямь не хочешь его застрелить. — Дядя отвёл в сторону пистолет, который держал в ещё неумелых руках племянник.