Олег Капустин - Судьба генерала

— Ха-ха-ха! — громко и весело рассмеялся Муравьёв. — Ты у меня настоящая жена офицера, образцовая можно сказать… — Он толкнул её локтем.

— Да тише ты, весь дом разбудишь, этакая у тебя глотка лужёная, командирская, ну прямо труба иерихонская, — тихонько засмеялась Соня, закручивая усы мужа кверху.

Полковник обнял стройную супругу за талию и начал целовать её щёки и длинную белую шею. Вскоре как-то само получилось, что опустился пониже и уже лобызал пламенно упругую грудь жёнушки.

— Да оставь, Коленька, уже утро на дворе, а мы ещё не спали, — делая вид, что отталкивает мужа, ворковала Соня. — Ой, ну ты разошёлся-то как, ведь медовый месяц-то уже закончился, — ойкала она от удовольствия.

Вскоре уже не могла сказать ни слова, слышалось только её горячее дыхание. А за шторами уже алели верхушки дальних гор. Из звёзд только одна ещё не погасла и весело поблескивала, словно заглядывала в спальню. В саду громко пели соловьи.

В это же время по другую сторону Кавказских гор над степью поднималось солнце. Густой, серый, влажный туман таял на глазах. Коляска, запряжённая резвой тройкой, неслась по вязкой чёрной дороге. Комья грязи, блестящей как антрацит, летели с колёс и копыт лошадей. Молодой офицер в зелёном, распахнутом на груди армейском пехотном сюртуке и фуражке с красным верхом, сдвинутой на самый затылок, посматривал, зевая, по сторонам. А вокруг раскинулась роскошная степь, какой она бывает только поздней весной. Все пологие холмы вокруг заросли сплошным ковром из цветущего тёмно-лилового шалфея. Только кое-где можно было разобрать белые пятна клевера и ярко-жёлтые — козлобородника. Одурманивающе пахло влажным разнотравьем. В воздухе гудели шмели, пчёлы и другие невидимые насекомые. От мокрой, поблескивающей мириадами искр, блестяще-чёрной, быстро высыхающей дороги шёл пар. Солнечные лучи начали припекать.

— Ну как, Степан, скоро этот чёртов Ставрополь появится на горизонте? — спросил, покашливая спросонья, офицер.

— Никак не раньше полудня, ваше сиятельство, подъедем, — ответил своему хозяину Александру Ивановичу Стародубскому густым, очень низким голосом, словно из глубины вместительной пустой бочки, худой верзила, сидящий рядом с ямщиком на облучке.

У него на голове красовалась сине-золотая фуражка, а шинель, накинутая на сутулые плечи, сияла на солнце серебряным галуном. Степан, казалось, был одет побогаче своего хозяина — графа Александра Ивановича Стародубского. Поэтому на постоялых дворах все принимали его за весьма важную персону.

— Хенерал не хенерал, а уж шишка, брат, пребольшущая! — качали своими подстриженными под горшок головами ямщики, поглаживая окладистые бороды. — Вон сколько галунов-то на шинелишке, лампасы-то, лампасы-то, глянь, широченные какие, нет, ты только посмотри!

Степан подтверждал всю значительность своей персоны голосищем, от которого аж лошади вздрагивали, а половые в трактирах, завидев импозантную, сияющую нашивками фигуру и крупные кулаки, кланялись как заводные, тряся кудрями и белыми, в пятнах полотенцами на прижатой к груди правой руке, повторяя сладко-испуганно:

— Чего изволите, ваше высокобродь? Чего изволите?

А дело объяснялось весьма просто с этой ослепительно яркой и значительной птицей, залетевшей на Ставропольский тракт. Степан, отставной солдат, служил у отца молодого офицера, графа Ивана Васильевича Стародубского в его просторном петербургском доме швейцаром. И когда сына старого графа отправили на Кавказ, то Степан дал согласие ехать вместе с ним и присматривать там за беспокойным отпрыском графской фамилии. Такого доверия старый солдат заслужил своим солидным и добронравным поведением, а ещё тем, что сам пятнадцать лет оттрубил в Кавказском отдельном корпусе, был ранен и демобилизован с почётом как заслуженный инвалид и доблестный защитник царя и Отечества.

— На этом Капказе меня каждая собака знает. Ещё бы, я ведь ихнюю породу капказскую во как держал, — показывал швейцар здоровенный кулачище, объясняя кухарке и горничной кое-какую специфику своей военной карьеры.

Он частенько пивал чаи на графской кухне из большого голубого блюдечка, высасывая чай со свистом и подрагивая серебристыми усищами. Любо-дорого было смотреть на его распаренную физиономию. Сахаром хрустел так громко, показывая желтоватые прокуренные зубищи, что от этих зверских звуков да и от его баса по полным спинам дебелых женщин морозные мурашки пробегали, руки и ноги слабели и становилось уж так томно, так томно…