Вольдемар Балязин - Посох пилигрима

Я стоял во дворе, задрав голову, и с удовольствием смотрел на то, как быстро и ловко делает Армен свою работу.

Наконец он спустился во двор, подошел ко мне и лукавая ухмылка перекосила его хитрую бородатую физиономию.

— Вот теперь смотри, — проронил он многозначительно и с каким-то пренебрежением хлопнул меня по плечу.

— А я и так смотрю, — ответил я, продолжая следить за тем, как от малейшего дуновения поворачивается на шпиле сизая ласточка.

— Вокруг посмотри, — буркнул Армен.

Я огляделся.

— Ну теперь видишь, кто из нас был прав?

Я не понял. И, наверное, выражение моего лица хорошо передавало мое недоумение.

— А пять лет назад, кто сказал: «Ну, ну, посмотрим?»

Я вспомнил и засмеялся. Однако где-то в самой глубине сознания мелькнула мысль: «Никогда не думал, что Армен такой злопамятный…»

На этом строительная одиссея {16} 16 Одиссея — так называют с давних пор насыщенные приключениями странствия, путешествия, похождения какого-либо героя. Одиссей — главный герой поэмы Гомера. в Фобурге не закончилась — главное было впереди.

После водружения флюгера Армен дня три бездельно бродил вокруг Фобурга. А затем ушел из замка, сказав мне, что хочет посмотреть церкви, которых еще не видел.

— Надолго ты уходишь? — спросил я.

— Не думаю, что это паломничество будет дольше нашего с тобой.

Вернулся он через два месяца, подолгу сидел на куче камней, вычерчивая что-то на земле заостренной палочкой.

Я вставал засветло, но как бы рано я ни поднялся, Армен уже сидел на камнях и, прищурившись, глядел на новый чертеж.

Потом он стирал его подошвой башмака и рисовал новый.

И снова стирал.

Мы никогда не совали нос в дела друг друга. Но однажды я все-таки не выдержал и спросил:

— Что это ты задумал, Армен, а?

— Хочу построить часовню в честь Иоанна Крестителя, — ответил он быстро. Наверное, и ему хотелось с кем-то поделиться занимавшими его думами.

— Вот как, — ошарашенно промямлил я, не находя, что еще можно сказать при такой очень уж неожиданной новости. И желая как-то вникнуть в сказанное и попытаться понять, с чего это Армену вздумалось строить часовню, я спросил:

— А почему именно в честь Иоанна?

— Так звали моего отца. И так зовут тебя.

Я растрогался. «Милый мой, добрый мой друг, — подумал я. — Ты помнишь то малое добро, какое я сделал тебе. И хочешь отплатить мне за него сторицей». И я сказал:

— Это хорошо, Армен. Будет и у нас в замке своя церковь. Не придется нам в мороз или слякоть ходить в деревню, чтобы отстоять службу. Спасибо тебе.

В ответ он как-то загадочно взглянул на меня, и левый его глаз — черный и круглый — пополз к носу. (Когда Армен хитрил или что-нибудь скрывал, левый глаз непременно выдавал его, начиная сильно косить.)

— Ну, признавайся, что ты еще там задумал? — спросил я, прищурившись. (Когда я прищуривался, мне казалось, что это тоже делает меня похожим на страшного хитреца.)

Глаз строителя пополз от носа к уху.

— Не знаю, — сказал он, — захочешь ли ты молиться в моей часовне.

— Почему же не захочу?

— Так, — ответил он, — мне кажется, что не захочешь…

Следующие пять лет Армен строил часовню в память Усекновения главы Иоанна Предтечи, он же — Иоанн Креститель.

Строил он ее в одиночку, от ямы под основанием — до креста на куполе. Она оказалась довольно незамысловатой: обыкновенный куб двадцать шагов с севера на юг и столько же — с запада на восток. В стенах часовни не было ни одного окна, ни одной бойницы, ни единой щели. Только дверь — низкая, крепкая, окованная железными полосами, пригодными на обшивку крепостных ворот.

Сверху Армен выстроил восьмигранную башенку, накрытую круглым медным куполом.

Купол напоминал не то выпуклый татарский щит, не то неглубокий шелом восточной работы, увенчанный легким крестом, совсем незатейливым — две тонких медных перекладины и ничего более.

Весь фокус скрывался в окнах башенки — их было восемь — по числу граней, были они высотою в десять локтей и шли от крыши кубического основания до купола.

Словом, башенка была только остовом для восьми окон, каждое из которых отделялось от соседних тоненькими столбиками, поддерживающими купол.

А в окна, забранные решетками, откованными Арменом, были вставлены цветные стекла, от прозрачного — почти хрустального, совершенно бесцветного, до черного, напоминающего печную сажу. Между этими двумя крайними окнами строитель протянул из окна в окно семицветную радугу, в которой один цвет переходил в другой и завершался багрово-красным, переливающимся в конце концов в глухой мрак преисподней. Вот такая вот радуга опоясывала башенку, и цвета в ней совершенно незаметно переходили из одного в другой.