Иван Кудинов - Окраина

Потанин встретил гостей приветливо. Пожал Омулевскому руку, вопросительно глянул на Красноперова.

— Иван Маркович Красноперов, — сказал Омулевский. — Тоже сибиряк. И тоже — поэт.

— Несостоявшийся, — насмешливо уточнил Красноперов.

— Это ничего, — улыбнулся Потанин. — Мы все пока несостоявшиеся. А вот состоимся — таких дел наделаем!.. Давно из Сибири? А я уже сто лет, кажется, не был, так хочется побывать. Непременно летом поеду. На Иртыш, в тайгу, на Алтай… — говорил горячо, быстро вышагивая по комнатке. Был он среднего роста, сложен крепко, подтянут. Видимо, служба казачьего офицера в свое время наложила свой отпечаток. Красноперов смотрел на него удивленно, не веря в искренность его слов. Глупо, нелепо, вырвавшись однажды из петли, снова совать свою голову в петлю… Ерунда. Игра в патриотизм, фиглярство.

Смутно, тоскливо было на душе Красноперова. Жалел он, что пришел к Омулевскому, что согласился пойти сюда… Зачем? Все, что он делал в эти дни, Иван Красноперов, происходило как бы само по себе, помимо его воли, помимо желаний, которых и не осталось в нем…

— А мне кажется, — сказал он, глядя на Потанина, стоявшего посреди комнаты, — мне кажется, Сибирь повсюду. Куда ни уйдешь, ни уедешь, она держит тебя, не отпускает… — Подумал и пояснил: — Невежеством своим держит, холодом, кандалами своими… Мне кажется, я родился в этих кандалах и до самой смерти мне их носить. До самой смерти! За что ж я должен любить Сибирь?

— Не вина Сибири в том, что обули ее в кандалы, — возразил Потанин и повернулся к Омулевскому: — Что нового, Иннокентий?

— Стихи новые, — ответил тот весело, искоса глянул на Красноперова и добавил: — О Сибири.

— Конечно же, о Сибири! О чем ты еще можешь писать?

— Вот, вот, — усмехнулся Красноперов. — Оплакиваем Сибирь.

— Почему же оплакиваем? — сказал Потанин. — Сибири не слезы, а ум, руки добрые нужны.

— Ах, оставьте! — поморщился Красноперов. — Никогда не поверю, что кто-то по доброй воле на это пойдет… Вон Менделеев тоже, кажется, сибиряк? — вдруг вспомнил. — А как будто не собирается возвращаться обратно в Сибирь…

— Менделеев сейчас и не может вернуться, он здесь гораздо нужнее. Курс лекций Менделеева по химии — это блестящая школа для каждого студента, в том числе и для нас, сибиряков. А вот когда в Сибири будет свой университет, тогда и сибирякам не надо будет ехать в Москву или Петербург…

— Университет в Сибири? — засмеялся Красноперов. — Такой сказки я еще не слыхивал! Новый острог куда еще ни шло…

— И университет, — твердо сказал Потанин. — Отчего же вы не допускаете такой мысли?

Красноперов горестно усмехнулся и, уйдя в себя, за весь вечер не проронил больше ни слова. Народу собралось много. Непонятно было, как они сумели разместиться в крохотной комнатке. Всякий раз, когда появлялся кто-то новый, Омулевский, повернувшись к Красноперову, тихонько объяснял, кто это и что за человек. Были тут не только сибиряки, но и казанские студенты, бурши, как их в шутку называли, веселые, громкоголосые, неистощимые на выдумки, любившие при случае затянуть свою неизменную песню: «Стою один я пред избушкой…» И не прочь были хорошо кутнуть, повеселиться, если такая возможность выпадала, поиграть в карты, что не находило поддержки у большинства сибиряков. Омулевский чувствовал себя здесь легко и просто, хотел, чтобы и Красноперов ощутил общность с этими прекрасными людьми, поверил в них и в себя самого… О, как это важно — верить в себя!

Омулевский молод, румянолиц, обаятелен, в белой манишке, в бархатном «художественном» сюртуке…

Пришел Ядринцев. Влетел, будто за ним рота жандармов гналась, заговорил еще с порога:

— Слыхали? Нет, вы можете себе представить: они друг друга стоят. Два сапога — пара.

— Кто? — почти хором его спросили. Ядринцев прошел к столу, перевел дух. Был он худ, бледен, только глаза светились живо и горячо. Он болел, недели две лежал… и вот опять на ногах. Омулевский шепнул Красноперову: «Вот человек: восемнадцать лет ему, а он уже твердо знает свою цель и твердо идет к ней. Характер».

— Есть новость, друзья, — сказал Ядринцев. — На днях заседал в Академии ученый совет…

Кто-то засмеялся.

— А ты не в ученом ли совете состоишь? Откуда такая осведомленность?

— Осведомлен из первых рук, — ответил Ядринцев. — А разговор шел о Сибири. Да, да, друзья мои, о Сибири. Сибирь как колония… — обвел всех взглядом. — Мейндорф, управляющий кабинетом его величества, предостерегал от излишней демократизации… Да, да! Либерализм, говорит, это палка о двух концах… Зачем же, говорит, эту палку вставлять нам в собственные колеса. Видали! Ну, слава богу, академик Бэр, ученый с мировым именем, ответил ему, как подобает: «Колеса вашей кареты, — говорит, — это еще не колеса истории». Представляете: Мейндорф опасается, что потеряет Сибирь, если даст ей вздохнуть во всю грудь, если Сибирь в полной мере получит гражданственность, если культура и просвещение в Сибири достигнут, не дай бог, европейского уровня!.. А знаете, что ему ответил Бэр? «Бояться, — говорит, — просвещения — это все равно, что бояться огня, от которого, кроме тепла и света, еще и пожары бывают…» А великий князь Константин еще дальше Мейндорфа пошел. О, они друг друга стоят! Сибирь, по мнению его высочества, не просто колония, а территория, позволяющая выйти к океану… Только-то и всего! Другие вопросы их не волнуют. А еще, друзья мои, профессор Костомаров говорил, что предстоящая крестьянская реформа не сможет решить назревших проблем в силу своей половинчатости, — сообщил Ядринцев, и все поняли, откуда у него такая осведомленность. — Нет, друзья, покуда мы, сибиряки, сами не возьмемся, никто за нас не решит вопросов. А решать их, эти вопросы, можно только будучи там, в Сибири. И я вам говорю чистосердечно и твердо, что все свои силы и знания, которые будут во мне, отдам на процветание и развитие отечества нашего, нашей Сибири. И всех вас, сибиряков, призываю к тому: после окончания университета вернуться в Сибирь, непременно и только в Сибирь! Для нее работать, за нее душой болеть. Это должно стать нашей заветной целью. — Он улыбнулся. — Знаете, друзья, а университет сибирский, о котором мы сейчас только мечтаем, непременно будет. И я его себе хорошо представляю. — Он даже глаза прищурил. — Вот таким: портал из белого мрамора, из нашего, сибирского, и золотая надпись: «Сибирский университет». А внутри — малахит, яшма, сибирское дерево… И сад, непременно сад, в котором сосредоточена вся сибирская флора.