Иван Кудинов - Окраина

Леса и поля в эту пору полны всякой всячины. А травы — косой не прошибешь.

Богато, щедро сибирское лето, если погода тому способствует — и дожди к сроку, и тепла в достатке.

Но случается, за все лето не выпадет ни дождинки, земля пылью возьмется, потрескается, как трескаются губы, пересохшие от лоры и жажды, хлеба и травы почахнут на корню. Тогда — беда. Голод. Бескормица. Два лета назад Сибирь испытала такое бедствие; в инородческой степи не осталось коней — пало за зиму больше ста тысяч, дошло до того, что прекратилась гоньба по тракту, а нарымские жители, остяки, в порядке ямской гоньбы сами впрягались в телеги…

— Вот вам, Николай Геннадиевич, сибирские контрасты, — говорил Ядринцев Казнакову, зайдя к нему перед отъездом на Алтай, где он собирался поближе познакомиться с положением инородцев и местных крестьян, собрать материал для задуманной большой книги о Сибири. Он еще весной намеревался выехать, тщательно готовился, продумал маршрут, да задержали непредвиденные обстоятельства. — А между тем, — продолжал Ядринцев, — Сибирь считается богатою страной. Все верно — богатая. Но как распределяются эти богатства! Вам уже не раз, полагаю, доводилось слышать это выражение: сибирский рынок, зарождение, развитие сибирского рынка… А что это такое, сибирский рынок?

— Что же это такое, по-вашему, сибирский рынок, Николай Михайлович? — спросил Казнаков.

— Да, вот именно, что же это такое сибирский рынок, которым мы так умиляемся и который делает, между прочим, того же инородца рабом? — горячился, легко воспламеняясь, Ядринцев.

— Но как же так? По существующему положению рынок должен внести оживление, поднять жизненный уровень…

— Чей уровень? — усмехнулся Ядринцев. — По существующему положению уровень одних действительно поднимается, а другие, как я уже говорил, становятся рабами этого рынка… Вы только посмотрите, какая пропасть разделяет людей!

— Отчего же так происходит?

— Да оттого и происходит, Николай Геннадиевич, что зиждется нынешний рынок на односторонней наживе…

— А законы?

— Где они, эти законы? Да и те, что есть, писаны пером. А купец да кулак, мироед сибирский, орудуют топором.

— Так уж и топором?

Ядринцев помолчал, глядя в окно сквозь густое сплетение разросшейся во дворе сирени, перевел взгляд на строгое и спокойное лицо Казнакова, крупное, с правильными чертами, в котором все, казалось, природою было учтено и отпущено в нужных пропорциях — генерал был красив, с благородною осанкой.

— И топором, ваше высокопревосходительство, — ответил Ядринцев. И добавил: — Это вам, Николай Геннадиевич, надобно знать. Как генерал-губернатору.

Потом заговорили об университете. И Ядринцев переменился в лице, помрачнел.

— Что же происходит, Николай Геннадиевич? Проект был одобрен самим государем, а воз и ныне там…

— Надо ждать, Николай Михайлович.

— Но сколько ждать?

— Надо ждать, — повторил Казнаков. — Набраться терпения и ждать, не теряя веры.

«Веру-то я не потерял», — думал Ядринцев много дней спустя, вспоминая разговор с генерал-губернатором. Пара коней, позвякивая наборной сбруей, катила уже далеко за Томском, где Ядринцев задержался всего на один день, и теперь с жадным, каким-то ненасытным интересом смотрел по сторонам — дорога то огибала леса и лесочки, березовые колки, шла кромкой поля, то ныряла в тенистую прохладу, словно погружаясь в зеленый омут… Жара отступала. Дышалось тут легко, свободно. Хотелось соскочить с возка и шагать, шагать без разбора, напрямик, в глубь леса, манящего своею таинственной тишиной, присущей, как думалось Ядринцеву, лишь сибирским лесам с их первозданной красотой и бесконечностью.

Ядринцев сделал крюк — и заехал в Чисторечье. Давно он здесь не был. И как только село показалось, екнуло сердце и память тотчас вернула его в те дни, когда он совсем еще юный вместе со своими друзьями Глебом Корчугановым и Николаем Щукиным ехал по этой же дороге. А потом гостил в Чисторечье вместе с Катей… Подумалось: вот сейчас, сейчас, как только он подъедет к белокаменному корчугановскому особняку, стоящему на крутом берегу Томи, ворота перед ним распахнутся — и навстречу выбежит Катя, такая же, как и тогда, веселая, возбужденная, красивая… Он усмехнулся грустно, сознавая тщету желаний своих, даже бессмысленность — все это было в прошлом. И Кати, разумеется, здесь нет и быть не может: живет она в Иркутске и давно уже не Катя Корчуганова, восторженная гимназистка, а Катерина Фортунатовна Старовойтова, жена чиновника особых поручений, мать троих сыновей, одного из которых, первенца, назвала Николаем… Что это — память о нем, Ядринцеве, или просто совпадение? И у него уже сын растет. И Адечку, Аделаиду Федоровну, жену свою, он любит и ценит как настоящего друга. Отчего же воспоминания о Кате волновали его до слез?