Юрий Когинов - Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

— Постеснялись бы, господин жандарм, ребенок ведь… — Игнат задохнулся от злобы и прижал к себе вздрагивающую от плача девочку.

Сапоги Жарича визгливо проскрипели, и он, нырнув снова в каморку, вынес оттуда связку брошюр. Один из полицейских услужливо протянул складной перочинный нож, из-под разрезанной бечевки на стол одна за другой веером высыпались тоненькие книжонки.

— Ну-с, а это как прикажете понимать — тоже игрушки? — сапоги жандарма остановились рядом с Игнатом. — Сочинения господина Ленина, программки вашей РСДРП и прочая. Будем взывать к гуманности, напоминать, что прилично, а что неприлично делать при детях, или, не теряя времени, начнем составлять протокол?.. — Жарич обернулся на звук раскрытой двери: — Что там еще?

Рослый полицейский вносил со двора по тяжеленному в каждой руке тюку.

— В поленнице нашли. Пхнул штыком, а в середке, за дровишками, это самое. Не бонба ль, вашбродь? — вытянулся перед тучным Маркеловым.

Жарич сделал осторожный надрез на мешковине и с ухмылочкой обернулся к Маркелову:

— Прикажите сразу в сани. Тут, чтобы занести в протокол каждый экземпляр, дня не хватит. — И, окинув глазом тюки, принесенные со двора, и еще два, выволоченные из кладовки, резюмировал: — Занесем пока в протокол: «Нелегальной литературы общей сложностью около трех пудов». Не так ли, господин социалист?

Вначале, когда Жарич вынес из чулана первую связку, Игната охватила дрожь, и он, чтобы не выдать себя, не сделать какое-либо непоправимое движение в сторону полицейских, чтобы помешать им дальше вести обыск, склонился к Нюрочке, прижимая ее крепче к себе, и закусил до крови губу.

Это был не страх за себя и свою судьбу, а скорее злость на себя же за то, что позволил так глупо, так непростительно оплошно себя провести. Знал, когда начинал, на что шел, готовился к самому страшному — погибнуть, умереть на баррикадах. А тут — как мальчишку!..

Нет, наверное, лучше так, как Василий, — с оружием в руках против всей этой сволочи: кровососов, эксплуататоров, охранителей престола!

Но враз взял себя в руки, когда к нему обратился Помазенков:

— А тут что тяжелое, в холстине? Кастеты, револьверы? — И с наслаждением, с издевкой, подчеркнуто: — От братца осталось или сами надумали — той же дорожкой? Кха-кха…

Не раз — то ночами, то среди дня — вдруг к нему приходило: а ведь случится, обязательно будет первый арест! Как его встретить, как подготовиться к нему? Из книжек, из многих рассказов вставали перед ним герои, твердо устремившиеся навстречу страданиям, навстречу своей нелегкой, но славной судьбе. Одни перед лицом палачей гордо принимали смерть, в последнюю минуту выкрикнув слова веры и правды. Другие шли на муки молча. Он почему-то хотел встретить свою судьбу с улыбкой на губах. Как Овод? Может быть, как любимый герой и человек исключительной силы духа.

Сейчас он вспомнил об этой, своей тайной, известной ему одному, клятве и вдруг понял: а ведь действительно человек может ничего не испугаться, если чувствует, что оп прав и за ним, а не за теми, кто его берет под стражу, сила! И он, взглянув на холщовый меток в руках Помазевкова, улыбнулся:

— Да, это оружие. Только бьет дальше и метче, чем винтовки и револьверы.

Кажется, такие слова сказал он как-то отцу на паровозе, когда они вместе с Груней провозили типографский шрифт. Вот этот самый, что сейчас пересыпает меж пальцев старший городовой, запустив короткопалую руку в горловину мешка.

— Занесите в протокол, — кивает следователю Жарич, — шрифт типографский, гарнитура… Впрочем, гарнитуру определим позже. Укажем лишь: весом около восьми фунтов. Мы точны, господин социал-демократ? Однако вы не бакалейщик, понимаю: что до фунтов и пудов! Вы — идейный борец. Вам бы только призывы сочинять, чтобы затем тискать их при помощи типографских литер. Эти вот слова вы называете дальнобойным оружием? «Страшитесь, пролетариат объединяется. Дрожите, пролетариат готовится к борьбе… Ужасайтесь, пролетариат считает свои ряды!» Почерк, как успел усвоить, ваш, не откажетесь…

Опять раздается противный скрип жандармских сапог. И — голос, масленый, как аккуратный пробор на голове:

— Сочувствую вам: затратить столько трудов, чтобы переправить из Москвы уйму нелегальных изданий, и — так нелепо все потерять! Неопытность, конечно, неумелость… А вот это — совсем непростительное мальчишество: ведомости сбора членских партийных взносов, которые плохо запрятали. Фамилии, имена. Бери, как говорится, голеньких. Мы всех этих ваших соратников знаем и без того. Но тут у вас — честь по чести, все документировано. И письма от некоего Николая. Опять же улика. Николай Кубяк — личность нам известная, делегат вашего Пятого съезда РСДРП в Лондоне. Следили за ним, до времени в Бежице не брали, собирали материалец. Вы же этими письмами кое-что нам добавили…