Борис Камов - Рывок в неведомое

— Чего это я? Вроде и есть не хотел.

— Батюшка ты мой Аркадий Петрович, — всплеснула руками Аграфена, — ты ведь, как бычок мой Миша, целый день ходишь. Кушай на здоровье. Я еще сковороду пожарю. Мяса много. (Голиков ничего не ответил.) Да что с тобой сегодня? Письмо плохое из дома получил? Или по службе неприятности?

— Да нет. Про Соловьева все думаю. Понять бы, что он за человек!

— Да ничего в нем, Аркаша, особенного нет, — ответила Аграфена, составляя грязную посуду. — Росту он пониже твоего. Волосом потемней. И в плечах не больно широк. А сила в нем медвежья. Бывало, в охапку сгребет...

— Кто сгребет?!

— Здрасте. Ты же про Ивана спрашиваешь?

— А ты его откуда знаешь?

— Что с тобой, Аркаша? Да вон его избушка на одном боку стоит. В школе мы с ним за одной партой сидели. А когда подросли, он ухаживал за мной. Так-то ничего, хороший парень был. Семья большая, жили небогато. С чего он в бандиты подался, до сих пор не пойму. Кабы его на Черном озере не арестовали и не повезли неизвестно зачем в Ачинск, он в тайгу, может, только шишковать и ходил бы. — И Аграфена понесла тарелки в кухню.

«Как же я мог позабыть, — ошеломленно думал Голиков, — что Соловьев жил в Форпосте?!»

Аркадий Петрович поднялся и тоже вышел в кухню.

— Ты что, влюблена в него была? — подозрительно спросил он, останавливаясь на пороге.

— Не только влюблена — я с ним чуть было не обвенчалась. Арестуешь меня за это? Тоже отправишь в Ачинск? — с вызовом спросила она и плеснула горячую воду из чугунка в таз.

Но ехидное замечание Голиков пропустил мимо ушей.

— А чего ты не пошла за него замуж? Или он тебя не любил?

— Почему?! — обиделась Аграфена. — Любил. Я хоть и не красивая, а в девках отчаянная была. Кому хочешь голову задурить могла. А поломалось всё из-за моей глупости. Поссорились мы, я и крикнула: «Чтобы ноги твоей в моем доме не было!»

Думала — через день-другой прибежит, куда денется. Знал ведь, что я его люблю, и сам любил. А он взял да назло мне и женился.

— Жалеешь?

— Жизнь свою бессчастную жалею, — ответила Аграфена, замешивая в кадушке тесто, чтобы испечь утром хлеб. — И за красавца своего вышла потому, как было все равно за кого... И Ваньку при этом ждала. Думала, прискачет, прыгну к нему в возок в чем стою — и хоть на край света!

А встретились уже после войны, когда ваши его отпустили. Смотрю: вроде Ванька мой, а глаза жесткие, чужие. Напомнила, как гуляли, как целовал он меня, какие слова говорил. Он глазами одними усмехнулся. То ли моей глупости, то ли нашей с ним общей.

Я и тогда еще была готова к нему в возок. А уж когда он сделался разбойником, помолилась Богу, что я не с ним, хотя со мной он, может, и не стал бы таким.

— А ты ведь и сейчас его любишь, Аграфена.

— Люблю. Только того, прежнего. Потому как в моей жизни больше ничего хорошего не было. А теперешнего ненавижу! — Она всхлипнула, быстро прошла к себе в комнату и грохнула дверью.

Через полчаса, когда Голиков уже надел шинель и стоял в дверях, появилась Аграфена. Лицо ее было хмуро, но спокойно.

— Ты, Аркаша, вечером на службе не задерживайся. В гости пойдем.

— Это к кому же? — Его здесь в гости никто не приглашал.

— К Анфисе Фирсовой. Подружке моей.

— А я-то здесь при чем?

Аграфена помолчала и произнесла очень тихо:

— Она долго у Ивана гостевала. Порасспросишь ее кой о чем, чего тебе надо.

Голикову от внезапного волнения сдавило горло.

Анфиса их ждала. В зале был накрыт стол: соленые грибы, соленая рыба, холодная медвежатина, взбитое масло кедрового ореха, похожее на сливочное, источавшее тонкий запах кедровой смолы, творог и мед в мисках.

— Анфисушка, знакомься, мой квартирант, — сказала Аграфена. — Зовут Аркадий Петрович.

— Очень рада. — Анфиса протянула свою ладошку лодочкой.

Ей было года двадцать два. Что сблизило их с Аграфеной? Анфиса была красива и знала это. Волосы не прятала под платком, а носила туго заплетенным венчиком. Голиков сразу вспомнил: как мама. И что-то теплое шевельнулось в груди. У Анфисы было разрумянившееся от волнения и хлопот лицо, которое вдобавок оживляли веселые, темные, полные ожидания глаза. Это ожидание делало взгляд таинственным и глубоким.

— Прошу прямо к столу, — радостным, певучим голосом заговорила она, — а то в печи уже все перепрело.

Голиков оказался меж двух дам. И Анфиса шаловливо-капризным голосом спросила:

— Груня, а гость наш не рассердится, если я принесу графинчик? Я его на холод, на лед поставила.