Эжен Скриб - Мавры при Филиппе III

Он почти никогда не видел отъезда посетителей, хотя вставал утром как можно раньше и смотрел из окна на чердаке, который служил ему вместо спальни.

Еще заметил Пикильо, что капитан, проводив гостей в красную комнату, оставался долго в столовой с товарищами за бутылкой, потом ходил в погреб, но однако ж оттуда возвращался с пустыми руками.

Потеряв надежду разгадать эти тайны, Пикильо несколько раз подстерегал капитана на лестнице и видел, как он ходил в погреб. Любопытство до того мучило его, что однажды он подошел к самой двери погреба. Ему пришла мысль отворить дверь, но услышав в погребе шум, он так испугался, что пустился бежать на чердак и, дрожа всем телом, зарылся в солому.

Этим кончились его попытки разрешить вопрос, который был для него тайной, потому что и капитан Бальсейро хотел скоро покинуть это место. Слава гостиницы «Добрая помощь» слишком распространилась в окрестностях.

Однажды под вечер Бальсейро за ужином разговаривал с товарищами о новых своих планах, в это время послышался сильный стук в ворота.

– Неужели это проезжие? – сказал капитан. – Не стоит о них беспокоиться, я не слышал ни конского топота, ни стука экипажа.

– Не сыщики ли? – прошептали некоторые из собеседников.

Стук раздался снова.

– Ну что ж, – сказал капитан, – идите кто-нибудь, хоть ты, Корнего, – отвори.

Корнего вышел и чрез минуту возвратился с маленьким круглолицым господином, который нес в одной руке котомку, а другой вел молоденькую, черноволосую девушку. Она потупила глаза.

– Это я, господа! – сказал вошедший. – Я бедный путешественник, тележка моя сломалась на дороге, а вот это моя племянница, Хуанита… кланяйся же.

Хуанита, краснея, поклонилась. Пикильо чуть не упал, узнав ее. Это была та самая Хуанита, которая из сострадания кормила его. Он хотел бежать к ней и спросить о Педральви, но страх и также предчувствие опасности остановили его, он остался около капитана, которому прислуживал за столом.

Хуанита не узнала Пикильо и боязливо прижималась к дяде.

– Прошу садиться, сеньор, – сказал капитан. – И вы, сеньорита, садитесь подле этих благородных господ, они ночуют у меня… Всем есть место.

– Эй, подать два прибора!.. Позвольте спросить, кого я принимаю?

– Я цирюльник, и смело скажу, пользуюсь некоторой известностью, – отвечал вошедший. – Даже враги мои сознаются, что я был первым цирюльником в Пампелуне. Имя мое Абен Абу, по прозванию я Гонгарельо… может быть, и вы изволили слышать?

Капитан и «благородные кавалеры» кивнули в знак согласия. Гонгарельо ответил обязательным поклоном и, опорожнив стакан вина, продолжал:

– Вообразите!.. Вы знаете, что два года назад, в день въезда короля, в Пампелуне был небольшой бунт в пользу фуэросов, которого никто, даже и изобретатели не понимали… Вы помните это?

– Помним, мы были там, – отвечал Бальсейро.

Цирюльник поклонился и продолжал:

– Трактирщик Хинес Перес, один из первых приверженцев фуэросов, и теперь вздыхает… Его сделали сержантом алебардистов и заставили день и ночь бегать дозором по улицам и караулить. Через эту горячку страдает и другой мой приятель, портной Трухильо. Винить некого, сами того желали по своим правилам! Я так не желал ничего: хотел только быть спокойным в своей лавке и честно наживать деньги, но, несмотря на это, вся тягость защиты фуэросов обрушилась на меня и моих сородичей, у кортесов потребовали новой подати, и собрание испанцев решило брать подать с мавров, потому что они деятельнее других.

– И вас, сеньор цирюльник, обложили податью более других! – сказал капитан.

– Да, это приятно, но разорительно. В течение двух лет я подвергался неимоверным преследованиям. Меня беспрерывно призывали к ответам на обвинения в заговоре, еретичестве и чародействе. Наконец не осталось сил, и я решился кончить это дело одним разом. Есть у меня в Мадриде родственник, человек солидный… Андреа Касолета, придворный поставщик помады и духов… Жена его моя кузина. Вот я вздумал бросить Пампелуну и поселиться подле зятя. Сказано – сделано. Продал лавку, взял племянницу, она была в услужении у трактирщика, и отправился. Лавка у меня была лучшая в городе. Я ее за двести дукатов продал. Вот и деньги в кошельке… двести дукатов золотом.

Пикильо, испугавшись этого оборота слов, толкнул цирюльника под локоть, как будто желая сказать:

– Молчи, безрассудный!

– Осторожнее, сеньор паж, – сказал, оглянувшись, Гонгарельо, – вы разобьете бутылку. Да, господа, – продолжал он, – прекрасная была лавка. Очень дешево, двести дукатов! но что ж делать, больше не давали, а я торопился.