Константин Тарасов - Три жизни княгини Рогнеды

Наконец вспомнил; шум во дворе, Рута вбегает — князь. Сердце в стук: как принять? не выходить? плакать? радоваться? — и быстро и легко вновь обмякло: все равно войдет — надо встретить. Она вышла, он весело ступил к ней — все ему тогда было весело, она поклонилась, Не низко, не до земли, но согнула все-таки спину; да и не важно, какой глубины поклон, хоть головой кивни — все равно ему честь. Сейчас этот давний поклон колол Рогнеду признанием своего бесчестья. За что было кланяться? Зачем? Но пусть бы поклоном и кончилось. Нет, ни в чем ему не возразила, слушала его речи и подчинялась. Он не просто в гости заехал, он ее на пир повезет, жена она ему, Киев должен свадьбу услышать, дружина должна выпить с такой радости, народ должен узнать, кто Владимиру дитя носит во чреве…

Вот катится их возок, убранный в ленты, по киевским подъемам и спускам. Колокольцы свадебные звенят, народ кланяется, князь весел, всем весело, и ей интересно: велик Киев, круты его горки, неогляден из конца в конец, такой он точно, каким снился в зимние сны, и едет она по нему, как мечталось, в княжеские хоромы мимо древнего капища среди зоркой, шумной, расступающейся толпы. Только не Ярополк рядом — Владимир, из подружек — одна Рута, из полоцкой дружины — никого, словно ее в пустыне нашел для себя жених. Так и есть: пустошь теперь вместо Полоцка, но о том лучше не думать…

Вот входят они в палату — от стены до стены сто шагов и в ширину сорок, она заставлена столами, столы завалены угощением; князь садится на свое красное место, она садится обок него, их привечают, вино льется в чаши, гривны звенят о поднос. Густо сидят за столами бояре, кметы, гриди — все те, кто в Полоцке бил, насиловал, грабил, жег; может, и на поднос скидываются добытые в Полоцке гривны. А вот и те здесь, кто Рогволода и мать, Всеслава и Брячислава кололи ножами, разглядывали ее голую под Владимиром — они тоже князевы гости, вместе со всеми ей здравие кричат. А с правой руки Владимира сидит Добрыня; вот он отпил из братины, высушил рукавом омоченные усы и притянул ножом кусок лебяжьей грудки. Хмельно, весело ему, хохочет, всем отомстил: Ольгины любимые внуки Ярополк и Олег убиты, а казненного князя Мала внук — киевский князь. Вот так, Ольгушка; воспарил в поднебесье недотоптанный тобой древлянский род; была б жива, так померла бы теперь от злобы. Но и сверху если глядишь, то не сладко наши пиры видеть. И за «рабынича» отомщено: были кривичские, полоцкие князья — нету; еще и потерзались перед гибелью, видя, что лелеянную их дочь берет на грязной соломе, как пленную девку, Владимир…

Вдруг заорали в сотню голосов — горько им стало. Вот целует ее Владимир. да, красивые глаза у него, но чужие, чужие. Вот стоит она после этого поцелуя, слышит довольный смех, слышит положенный вопрос Владимира: как называть ее впредь мужу и людям: Рогнеда — имя девическое, а в замужней жизни — кто? Пир замолк; одни мужчины сидели за свадебным столом, редко вкрапливались меж ними неизвестные женские лица, и все они были Владимировы люди, исполнители его воли: сказали им взять Полоцк — они взяли, сказали бы им сейчас убить ее — убили бы, а вот сказали радоваться на свадьбе — радуются. Все же не совсем убили душу, ожила она, подсказала ответ, вырвалось из уст честное слово. Как звать в замужестве? — Горислава! Да, киевская княгиня Горислава! Сгорели слава рода и ее былая слава. Пусть знают, что она о том не забудет. А они не поняли, а если поняли, то не приняли и пьяными криками объяснили по-своему: гори, гори славой, княгиня, славой князя Владимира. Так им было угодно: чтобы Владимир славился, а она горела. Так и есть.

В ту ночь он оставил ее у себя. После ласк лежали рядышком, по- мертвому тихо; он собрался засыпать, тогда она спросила:

— Зачем, князь, убил моих?

Он помолчал, словно с трудом припоминая забытое дело.

— Или я, или они. Пришли бы с Ярополком — меня под нож…

— Не они пришли, ты пришел.

— Расторопнее я, Горислава.

Вот и весь сказ.

Замолчали, и он уснул. Ни совестливого слова, ни покаянного вздоха — чист, весел, прав. Да, расторопен князь на чужие жизни, зарезал — впредь меньше страхов за свою шею. Его, может, и не убили бы, а он множество убил. Не нужны ему живые, нужны послушные. Положил и ей слушаться его жесткой воли — рожать да безмолвствовать, радуясь про себя, что осталась в живых после полоцкой бойни.

О боги, полочанские боги, шептала в пустоту ночи Рогнеда, о вечная насмешница Мара, только тебе дано усыплять души, верни мне прежнее забытье. Пусть любовь к детям задавит безответные вопросы; горит от них сердце, нет мне сна, и приходят в ночной темноте укорять за долгое терпение любимые люди, которых свели с этого света. Он извел их — отец ее детей, откупившийся от нее милостью на жизнь в киевском предместье, в глухом дворе на берегу речки Лыбедь. Жила здесь в давнее время несчастная Лыбедь, грустила у тихой воды, а сейчас бродит по ее следам другая несчастная, носит проснувшуюся обиду. За что такая судьба? Рута, не понимая, старается вразумить: ко всем женам Владимир так, все обижены; нет смысла горевать: живем, дети растут, что еще? «Все обижены!» Нет, не все. Разве Аделя, Олова, Милолика испытали столько, сколько выпало ей? Кого насиловали на глазах отца, на виду дружины? У кого зарезали мать и братьев? И кто они, эти другие жены? Неизвестно, кто они. Никто. Любовью Владимира они возвышены из былой неизвестности, из худых семей. А она — полоцкая княжна, дочь кривичского князя, во всем равная Владимиру; и она уравнена с ними, втиснута в стаю; она унижена его любовью. Что же такое его власть? Почему ей терпеть такую властность? Он хотел власти и ради власти убил старшего брата, сжег Полоцк, убил князя Рогволода, обескровил Смоленск. Да власть требует твердости. Но если завтра некто другой пожелает взять власть — что станет? Опять кровь, огни, трупы во рвах! Владимир! Ему зажглось оправдать смысл своего имени — владеть миром. Ну, и владел бы Новгородом. Нет, мало — большим миром владеть. Что же дивиться, думает Рогнеда, что так дешева для него человеческая жизнь. А кровь? Что ему кровь, кровь в землю уйдет, дожди ее смоют, курганы травой зарастут, а тризны на свежих курганах — веселье дружины.