Лев Жданов - Том 5. Цесаревич Константин

— Знаю, ваше величество… Ваша воля, конечно. Вы все обсудите и сделаете, как вам подскажет ваш разум, ваше сердце золотое… Что укажет Господь.

— Да. Господь! Господь, это ты прав, дорогой Константин. На Него одна надежда. Думаю: Он образумит моих новых подданных и они понемногу войдут в колею. Как ты тут с ними ладишь? Прошли эти неурядицы, о которых мне писали? То есть, о которых ты сам сообщал мне весною и летом говорил, в Царском… Все кончилось хорошо?

— Все, государь… Моя была вина… Но и всякие тут проныры… вроде князя Любецкого и Чарторыских и иных, путались, сколько было силы. А не то бы…

— Конечно, иначе и не возникло бы ничего. С ними, с поляками, надо быть очень осторожным. Они сами не отвечают за себя. Как с ними ни быть мягким и уступчивым, они могут вдруг с ума сойти. Вот и надо всегда иметь про запас розгу на них, если не две… Я так полагаю.

— И я так полагаю. Но теперь, сдается, дело сладилось. Они поняли, что мы им не враги. Особенно вы, ваше величество. Они верят вам, как Богу. Любят вас. Я уже знаю… Вот сами увидите, дорогой брат.

— Увижу, увижу… Сейм мы им откроем через два года. А к тому времени надо будет подобрать побольше разумных, честных, добросовестных людей… Которые по-настоящему любят родину и желают ей блага… и при том могут понять, что это благо теперь заключается именно в полном подчинении мне, моим планам, моей воле… Они же должны понять, что прямых выгод я от Польши не жду и не ищу… Но из своей воли выйти тоже не дам… Ну, да это еще впереди… А партию такую, как я сказал, понемногу собрать необходимо…

— Она уже и подбирается, государь… Я назову вам, если хотите…

— Нет, не сейчас… Пусть подбирается еще больше, только не к казенным сундукам, как это любят делать у нас всякие дельцы и народоводители… Ха-ха-ха!

Он слегка рассмеялся своей остроте. Улыбнулся и Константин.

— Да, тут тоже, охулку на руку никто положить не любит…

— Что делать, брат, люди слабы к земным благам… Это мы с тобой такие спартанцы, можем иметь все и готовы ограничиться самым малым. А все остальные, все без исключения почти, воры, плуты и предатели или продажные дураки…

— О чем ты задумался? Отчего так нахмурился, Константин?

— Думаю: как трудно вам бывает порою, ваше величество!

— Не порою, а всегда! Сохрани тебя Бог от такого ярма, которое ношу я вот уже пятнадцать лет…

— Вы знаете, государь, я решил никогда не носить его и надеюсь…

— Хорошо, хорошо. Я знаю… Но пока мне еще нельзя уйти со сцены. Дело терпит. Почувствую, что слабею или не станет терпения, сил… Тогда я подумаю… А что нынче нам предстоит? Парад, приемы? То же, что и всегда?

— Все то же, ваше величество…

— Ну, хорошо. Иди. Позови мне Василия. Я буду одеваться. Подожди там с Волконским. Он тоже немало забавного порасскажет тебе… Я скоро выйду…

Действительно, все время до 17 октября прошло по обычной, давно знакомой и не стареющей все-таки программе: разводы, парады, маневры, смотры, столь близкие и любезные сердцу обоих братьев, перемежались приемами военных и гражданских сановников, целого ряда сословных и народных депутаций, вечерами, балами и охотой.

Константин быстро похудел и от нервного напряжения, и от непривычной затраты чисто физических сил.

Обычно он привык спать днем и подолгу перед обедом, а иногда и после обеда. Ложился совсем на покой очень рано, чтобы рано встать.

А тут все пошло вверх дном. О дневном отдыхе и думать нечего было. Константин и всегда любил входить не только в дело общего управления войсками, но и во все мелочи военного обихода, даже в частную жизнь его подчиненных. А теперь, желая блеснуть перед братом, цесаревич положительно сбился с ног, лишился сна, поздно уезжал к себе, но и тут еще толковал с разными лицами относительно предстоящих на завтра дел или просматривал срочные рапорты, разбирал отчеты и докладные записки.

А утром в шесть часов уже снова был на ногах, первым входил в спальню к брату, который говорил, что день ему кажется веселее, если Константин раньше всех скажет ему: «Добрый день»…

Александр видел все и не скупился на выражения признательности самому цесаревичу, хвалил все, что касалось его, ласкал тех, кого тот любил… Словом, полное согласие царило между двумя братьями, еще с детства связанными особенно нежной дружбой.

Больше всего тронуло Константина рыцарское отношение императора короля к Жанете Грудзинской.

На большом обеде у того же наместника, за которым следовал придворный бал, Александр познакомился с девушкой, осыпал ее любезностями, знаками своего внимания, которые носили неуловимый оттенок совершенно родственного, братского расположения, такой почтительности, какую Александр мог бы только выказать любой принцессе крови.