Лев Жданов - Том 5. Цесаревич Константин

— До известной степени! — покрывая голос поручика, заговорил Лукасиньский. — Всякая этика, всякая мораль и философия существуют только среди людей и для людей. Ее нет вне человека, в абсолюте. Отсюда вывод ясен: чем меньше людей страдает от господства известной морали, чем большее количество людей благоденствует при наличности известной истины, философии, этики, тем она выше, божественней, справедливей… От настоящего положения дел кто страдает в нашей отчизне? Большинство. Почти все! От переворота, который задумали мы, кто проиграет? Небольшая кучка… России и думать мало придется: слита с ней Польша или живет и управляется сама по себе, без попечительной опеки доброго «старушка» и всех его прихвостней… Мы не враги цесаревичу, за которого вы так вступаетесь, поручик. Совсем нет. Все мы понимаем, что он простое орудие в руках брата, в руках шайки наших собственных панов — магнатов, живущих за счет всей страны. Кто знает, может быть, Бог обратит это же оружие в нашу пользу… Есть планы: ему самому предложить польскую корону, как просили мы себе отдельного круля, князя Михаила Павловича. Да Александр не пожелал… Может быть, когда Константин узнает и больше полюбит наш народ, нашу отчизну, он пожелает. Князь — не дурной, только испорченный, искалеченный другими человек… Он поддается влияниям и хорошим, как и злым. Кто знает… Но убеждать я вас не хочу, поручик. Вы свободны. И хорошо, что вовремя открыли свое кредо до тех пор, пока известная откровенность с нашей стороны не связала бы вас…

— Пустое. И тогда был бы выход… Я сумел бы сделать себя… не опасным для вас, товарищи. Ну, делать нечего… Прощайте!.. Или до свиданья… Кто знает… как велит судьба…

Быстро, нервно отдав всем поклон, поручик вышел из комнаты.

Среди наступившего молчания слышно было, как стукнула выходная дверь за ушедшим поручиком.

И неожиданно визгливым, юношеским, но озлобленным тоном заговорил совсем молодой подпоручик Починковский, розовое полное лицо которого напоминало облик упитанной деревенской курносой девки.

— Да как же это он решился? И как не понять? Вынужденную клятву и религия разрешает преступать! Да еще ради отчизны. Я сорок присяг приму и нарушу. Такое великое дело: отчизна! Вечная слава ждет на земле и в небесах того, кто падет за отчизну, а кто решается душу свою погубить для ее блага, — так уж тут и толковать нечего. А этот философ… Да как он решился?.. Право, странно. Уж не от тех ли он был подослан, чтобы смутить нас, а? Как думаете, панове товарищи? Говорят, теперь столько разных шпиков спущено… Пронюхали о нашей работе… Изловить всех хотят… Гляди, начнутся аресты теперь… Подшпилят нас… Пропала тогда отчизна…

Внимательным, пристальным взглядом окинул Лукасинький подпоручика и холодно, внушительно начал говорить:

— Ручаюсь, подпоручик, что ни вам, ни кому-либо из нас не грозят предательства и беды от пана Травского. Его я и все мы знаем… Да и помимо того: меры приняты. Положим, нашелся бы среди нас предатель. Но все здесь сидящие — не перечисляю, не сумеют назвать друг друга. А будем мы выданы — дело наше пойдет все-таки своим чередом… Те десятки, которые подготовлены каждым из нас, по нашим правилам станут дальше работать… И сейчас работают… Каждый день — кадры наши растут… Правда, вербуем мы больше молодежь, но оно и понятно: среди нее реже встречается предательство и низкий расчет… Наконец дело решиться может только прямой силой, открытым боем, когда придет пора. А сила — в рядах солдат. Чем будет у нас гуще, тем лучше… Офицеры найдутся. Высшее начальство всегда служит себе, а не каким-либо знаменам или государям. Мы, народ ли захватит власть, и все высокие паны немедля станут служить нам, народу… Так, не боясь предательства, вперед, за работу!.. И будем ждать, панове товарищи. Лозунги даны… Несите их дальше, кто как сумеет, на благо свободы и отчизны! Аминь!

— Аминь! — как будто по окончании молитвы, подхватили все…

Хотя важнейшие вопросы дальнейшей тактики, для выяснения которых и собралась компания, были обсуждены почти до конца, никто не спешил уйти.

Поданы были свежие жбаны пива, меду.

Посыпались анекдоты, большинство которых, конечно, было из военной жизни и касалось популярной в целой Варшаве личности цесаревича.

Поручик Живульт, пощипывая воображаемые усы, стараясь басить, рассказывал двум таким же юным офицерам:

— Понимаете, слышал он, что наш Ладенский сказал панне Ядвиге, которая пленила сердце ласуна — «старушка»: «Пани ма свиньски очи!» [4] «Свиньски глаза» — по-польски — глаза с поволокой. . Та от удовольствия зарделась, вся растаяла, рассиропилась, да и лепечет: «Ах, что пан говорит. Где же… Вовсе нет того. Самые у меня простые глаза!» Вот только Ладенский отошел, наш ловелас с лысиной в тарелку подсоседился и шепчет: «У пани не только свинские глаза. Пани вся похожа на свинью…» Он думал, что угодит таким комплиментом красавице. А она вскочила, слезы на глазах… Ха-ха…