Борис Акунин - Другой Путь (адаптирована под iPad)

– В нашем?

– Нет, в Цюрихском.

Ого, подумала Мирра и поглядела на ассистента с почтением, но ничего не сказала.

– Профессор рассказывал про так называемую «плацебоанестезию». И я решил попробовать. Все равно другого выхода нет.

– А что это такое?

– Сейчас поймете. – Клобуков с улыбкой покачал головой, будто сам не верил своей истории. – Я приготовил из первых попавшихся трав смесь, развел ее в спирту. Проделал это на глазах у пациента, с чрезвычайно сосредоточенным видом, сыпля научными терминами. Объяснил: это декокт по швейцарскому рецепту, гарантирует полное обезболивание. Пациент, конечно, не поверил в магические свойства «декокта», но я был к этому готов. У комэска был вестовой, такая же сволочь – насильник, вор, сифилитик. Но у этого, по крайней мере, было одно хорошее качество. Он очень любил своего командира, был ему предан беззаветно, по-собачьи. С этим Левкой я обо всем сговорился заранее… Дал попить бурды, сосредоточенно отсчитал по хронометру ровно минуту. Взял самую толстую хирургическую иглу. Тычу прямо в руку – другой раз, третий. Левка только зубы скалит. Шкура у него толстая, выдержка поразительная. А комэск все-таки сомневается. Ты, говорит, Левка, с утра зенки залил, тебе всё нипочем. Пришлось мне, увы, демонстрировать эффект плацебо на себе. Уж как не хотелось, а надо. – Ассистент комически наморщил нос. Показал на левый бок. – Выбрал вот здесь точку, где нет нервных узлов и не повредишь никакой внутренний орган. Мысленно собрался. Ну и воткнул, глубоко… Знаете, боль легче перетерпеть, если психологически подготовился. Но все равно, скажу я вам, улыбаться было трудновато. Я нарочно зацепил капилляр, чтобы обильно закровило. И когда пациент увидал, что кровь течет, а мне хоть бы что, он успокоился, расслабился. Поверил. И потом, представьте себе, лежал не шелохнувшись на протяжении всей довольно долгой процедуры. Еще и бахвалился перед бойцами, какой он герой. Вот что такое плацебоанестезия.

– Здорово! – воскликнула Мирра.

Она уже забыла, что собиралась задать обидчику хорошую взбучку. Тем более он, оказывается, и не думал над ней издеваться.

Выпустив последний клуб дыма, Клобуков блаженно вытянул ноги.

– Устал… Вы меня извините за говорливость. После тяжелой, но успешной работы я делаюсь болтлив. Сегодня была прелесть что за операция. Клавдий Петрович превзошел сам себя. Я знавал только одного хирурга, который работает не хуже, да и тот не здесь, а в Швейцарии… Хотя гениальных хирургов так же бессмысленно сравнивать, как гениальных пианистов. У тех кто-то лучше исполняет Бетховена, а кто-то Рахманинова. То же самое у нас. Логинов, несомненно, виртуоз по черепно-мозговым, а по гастроэнтеростомиям просто номер один в мире. За это и получил в Парижском университете гонорис кауза. Ничего, что я на вас дымлю? – вдруг спохватился он, разгоняя ладонью сизые клубы. – Я редко себе позволяю. Только в награду за что-нибудь. Вместо шампанского. Папироса – ерунда, вынул да зажег, а с трубкой целый праздничный ритуал.

– Чудной вы какой-то, – нахмурилась Мирра. – Вроде и обидеть не хотите, а все-таки обижаете. Вот у мужчины вы спросили бы про дым? Так почему у меня спрашиваете? Ужасно не люблю эти мужские игры в галантность.

– Готов спорить, что женские игры вы тоже не любите, – засмеялся ассистент. – А я люблю и всегда любил. С детства. Можно я вам еще одну историю расскажу? Постоперационная болтливость пока держится.

– Валяйте.

Слушать его, правда, было интересно. Он даже перестал казаться Мирре сильно некрасивым. Глаза живые, опять же бородка скрашивает.

– Я еще и потому хочу про это рассказать, что не понимаю, отчего так вышло. Мне почему-то кажется, что вы объясните загадку… В детстве я не любил играть в войну или в казаки-разбойники. Мне нравились девчачьи игры – не участвовать, а наблюдать со стороны. Жили мы в Питере, в таком довольно обычном доме, поделенном на две части – «белую» и «черную». В «белой» жили господа – так себе, не особенно богатые, вроде нас. В «черной» – всякий простой люд, обслуживающий «чистую публику».

– Знакомая анатомия, – кивнула Мирра. – Мы одно время тоже в таком доме жили. Только на «черной» половине. В подвале.

– Тем лучше….То есть я не в том смысле, – смешался Клобуков. – Не потому лучше, что вы жили в подвале, а потому что сможете объяснить загадку…

– Да я поняла. Вы продолжайте.

– Двор тоже делился напополам. С нашей стороны клумба, скамеечки, чахлый газон. А там, за решеткой, конюшня, каретный и дровяной сарай, всякие подсобки. И голый, потрескавшийся асфальт. Решетка, правда, никогда не запиралась, но дети с нашей стороны не заходили на ту сторону, а те дети не бывали у нас. Играли тоже по отдельности. Мне очень нравилось подглядывать, как на бревнах играют тамошние девочки: дочка дворника, дочка истопника, дочка соседской кухарки. Как-то очень увлекательно, вкусно у них это получалось. При этом никаких игрушек у них не было. Вместо куклы они заворачивали в тряпки полешко. Нянчили его, кормили грудью, целовали. Я был мальчик сентиментальный, жалостливый. Любил читать всякие трогательные книжки. И однажды мне пришла в голову совершенно ослепительная идея. У меня как раз подходил день рождения. И я попросил маму купить мне не железный паровоз, о котором я давно мечтал, а куклу. Мама удивилась, но купила – дорогую, затри рубля, с закрывающимися глазками, с золотыми кудряшками. Назавтра я вышел на «нечистую» сторону, подошел к девочкам. Вот, говорю, это вам. Играйте. Смущался, но в то же время был очень собою горд. Они смотрят, ничего не говорят. Я подумал – стесняются. Или не верят. Сунул кухаркиной дочке (она у них была заводилой) прямо в руки. Держи же, говорю… И тут вдруг она очень похабно, ужасно выругалась – притом что между собой они матерных слов никогда не употребляли. «Катись, такой-растакой барчук, туда-растуда-то». Я шарахнулся, а она в меня еще и плюнула. Потом побежала к отхожему месту – на их половине не было канализации, только дощатый нужник. Распахнула дверь и кинула мою прекрасную куклу в дыру… Я в ужасе, всхлипывая, убрался восвояси.