Лариса Малмыгина - Голь на выдумки хитра. Фантастическая повесть

– Петр Алексеич преставился, – откликнулся Прохор. – Полно, ох, полно он душ загубил!

– А кто сейчас на престоле? – мое подсознание в надежде на прибыль работало с энтузиазмом, достойным успешного предпринимателя.

– Супостаты подпихнули Анну Иоановну, – загрустил Ефремов, – а она Расею изничтожает.

Анна Иоановна? Не помню! Что-то слышала о ней на уроках истории. Но что?

Внезапно замычала корова, я вздрогнула и увидела, что, собравшись в стайку, на меня с любопытством смотрят голоногие ребятишки лет пяти-шести в длинных, до колена, холщовых рубашках. И тут я им позавидовала – отличная экология, сыты, одеты, родители рядом и никаких налогов, жилищных поборов и шокирующих ценников!

– Кыш! – шикнул на зевак абориген. Мальчишки засмеялись и разбежались в разные стороны, а у меня сжалось сердце. Как там мои дети?

– Расскажи о царице, – попросила я и, повертев по сторонам головой, увидела поваленное бревно под слепым оконцем ефремовской лачуги. – Сядем, и расскажи. Обо всём расскажи.

– Аки любопытно? – улыбнулся Прохор и тяжело плюхнулся рядом.

На этот раз уроки истории обещали быть интересными.

– Немцы Расеей правят, – уныло начал повествовать он. – Нонеча Бирон, полюбовник ейный, злобствует, казну царску растащили, не только бояр за недоимки, а и простой народец на каторгу засылают, изводят изрядно, в остроги садят. Нас, тягловых, черносошенных, оброками и податями заволокли, бумаги поганы пишут, аки пращуры наши крепостными были, и в крепость берут. Держимся покамест, но что дале будет, не ведам. Ужели про оно Василий не сказывал? Говор дюже у тебя диковинный.

Значит, я в прошлом, а передо мной черносошенный, то есть, свободный крестьянин. Прошлое – это хуже или лучше параллели?

– Сказывал про оно, сказывал, – взяв себя в руки, закивала я и прикусила губу. Если хочу добиться успеха, надо переходить на их тарабарский язык. Хорошо ещё, что изъясняются не так запутанно, как написано в прабабушкином молитвослове, иначе бы мне конец. И ещё повезло, что я явилась сюда не в джинсах!

– Говор? – внезапно изрекло моё второе Я. – Говор с севера, там так говорят.

– Василий-то тутошний, – раскрыл рот Прохор. У него оказались крепкие, не тронутые кариесом, зубы.

Я поняла, что сморозила глупость, но, слава Богу, послышался цокот копыт, в конце улицы показался всадник. Пригнувшись к крупу белой лошади, он, как угорелый, несся по деревенской дороге, пыль расстилалась за ним шлейфом.

– Боярин тутошний, Оболенский, – быстро проговорил абориген и встал, чтобы поклониться. Я осталась сидеть на бревне.

К удивлению крестьянина, возле нас всадник остановился. Спешившись, он похлопал коня по холке и всем корпусом развернулся.

Я во все глаза уставилась на боярина, видеть такое чудо приходилось впервые. Во-первых, он был красив и молод: вьющиеся черные волосы, усы, бездонные очи, благородный овал лица, прямой нос, выше среднего роста, стройный. Во-вторых, у него была особая харизма, а вот одет…. почти так же как и Ефремов, только кремового цвета рубашка из шёлка со сверкающими камушками на кокетливом воротнике, вышитая золотыми нитками на груди затейливым орнаментом, штаны из тафты, шпага и мягкие кожаные сапожки отличали дворянина от землепашца.

– Это кто? – строго спросил у Прохора Оболенский и смерил меня высокомерным взглядом.

– Из Кирилловки девка, Григорий Михайлович, – кланяясь, потупил глаза крестьянин. – Василья Петрова дщерь.

– Ужели? – хмыкнул боярин. Моя ухоженная внешность горожанки из двадцать первого века не вызвала у него доверия. – Как величать?

– Марией, – промямлила я, – Валенти… мммм… Васильевной.

– Што Мария Васильевна делает в твоей избе? – поинтересовался местный олигарх и осуждающе посмотрел на Ефремова. – В полюбовницах али в холопках ходит?

– Сёдни на озере повстречалась, – оторопел тот. – За мной увязалась.

– Што увязалась-то? – поднял брови Григорий Михайлович.

– На гуслях я бренькал. Грит, песня ей приглянулась. Дык у самого сумнение имеется, завирается Машка.

– Садись, Мария Васильевна, – скомандовал боярин и кивком показал на холку нетерпеливо бьющей копытом тонконогой лошади, – домой тебя повезу, туда следую.

– Сама дойду, – побледнела я и попятилась.

– Перечить мне? – возмутился Оболенский. Сделав широкий шаг, он схватил меня за талию и водрузил на коня. Сам взлетел на седло, прижал к себе и помчал далеко от дуба с его спасительным дуплом.