Николай Задорнов - Цунами

Ночью Алексей стоял на вахте. Делали обсервацию, и получается, что остров Матсмай [37]близко. Какая-то будет погода! Сегодня пятница. Вышли из Императорской в прошлую субботу. Позавчера «Диану» прихватил прошедший стороной шторм.

– Идемте в кают-компанию, господа, – появляясь на палубе, сказал лейтенант барон Шиллинг, обращаясь к свободным от вахты юнкерам Лазареву и Корнилову, которые о чем-то говорили горячо.

– На выставку, Алексей Николаевич, – подходя, сказал штурманский поручик Елкин, – посмотрим новые произведения Можайского!

Елкин белокур и белобров, как альбинос, от этого румяное лицо его кажется красным как кумач.

– Рад, что ошибся в своих предположениях и зря побрюзжал? – ласково спросил Сибирцев, беря Петра Ильича под руку.

Елкин скатился по трапу и, не сбавляя шага, пошел по кают-компании:

– Знакомые вам ландшафты Императорской гавани… Портрет тунгуса Афони… Могилы наших солдат и матросов! Дагерротип с изображением капитана… Может быть, впрочем, – он сделал полный оборот, как в строю, – автор сам даст объяснения?

Александр Федорович Можайский сидел в кресле, выпрямив спину, как на параде. Он вытянул шею, держа в руке кисть, как ручку, с которой могло капнуть.

Ему, видно, хотелось пустить чего-то яркого в осеннюю желтизну хвойных лесов, на сопках обступивших трещины синих бухт. В одной из них с черными мачтами стояла «Диана», а поодаль – плоская, залитая солнцем пустая палуба «Паллады».

– Какая женщина, господа! Где вы нашли такую, Александр Федорович? Маг и волшебник!

– Господа! Адмирал не разрешит держать эту картину в кают-компании! – заявил толстый мичман Зеленой.

– Да в салоне у него висит лондонский лубок: красивая жена фермера гладит сытого петуха, – заметил лейтенант Карандашов. – Даром, что одета, а вполне неприлична!

– Так это вы японцам? – спросил Шиллинг.

– Говорят, главный их посол – любитель женщин и немножко циник, – не глядя на картину, заметил Можайский, все еще поглощенный своим пейзажем.

– Японцев не удивишь изображением голой женщины.

В кают-компании все стихло. Можайский сообразил, что вошел капитан.

– Я уберу эту картину в свою каюту, – сказал он поспешно, кинув взгляд на Лесовского.

– Да нет, пожалуйста, пожалуйста, – холодно ответил капитан и прошел на свое место.

Двое огромного роста матросов в белоснежных костюмах стали вносить обед. С супниц снимали крышки. Разнесся приятный запах борща. Елкин запнулся за стул и неловко оперся на плечо барона.

– Простите…

– Пожалуйста, – ответил Шиллинг.

У капитана широко открытые глаза смотрят с неизменным удивлением, словно он всегда видит беспорядок. Когда идет по палубам, кулаки его, кажется, сжаты наготове.

– Копия Венеры Веласкеса, [38]– сказал Степан Степанович, вглядываясь в картину.

Можайский ответил, что писал на память, стараясь передать японцам что-то из знакомого и признанного.

– Адмирал посоветовал изобразить для японцев европейскую женщину.

– Чтобы они увидели да и открылись поскорей, – сострил в густые, нестриженые усы старший офицер Александр Сергеевич Мусин-Пушкин.

– К сожалению, не было натуры, с кого писать, – ответил Можайский и, поднимаясь, пошел мыть руки.

– Японские женщины не крупны, суховаты, обычно узки в бедрах, – рассказывал Гошкевич, – ноги у них не очень стройны.

– Нет, не говорите, – сказал адъютант и секретарь адмирала, его племянник Пещуров, бывший на «Палладе» в Нагасаки на всех переговорах.

Он так юн, свеж и красив, что однажды японский посол Кавадзи спросил его: «Хотите быть моим сыном?»

– А вы, лейтенант, близко видели японок? – взглянув на Пещурова своими белесыми глазами, спросил капитан.

Пещуров смолчал.

Все знают, что японцы тщательно скрывают своих женщин. Поэтому наибольшее доверие вызывали рассказы Гошкевича как знатока Азии, который умел завязывать довольно дружеские отношения с японцами.

– Да вот, господа, Елкин лучше всех знает японок! – громко добавил он.

– Да вы что, господа! Я ни единой японки не видел еще…

– Простите, я хотел сказать, гилячек…

Елкин зажмурил левый глаз, а правый выкатил на барона. Штурманский поручик – атлетического сложения и самый белокурый из всех офицеров – неизменно обращал на себя внимание всех южных женщин и пользовался у них успехом.

– А как китаянки? – спросил юнкер Корнилов, обращаясь к Гошкевичу. – Вот вы прожили семь лет в Пекине. Составилось ли у вас какое-то мнение?