Валентин Пикуль - Моонзунд. Том 2

– Погодите, еще не то будет! – посулил Черкасский.

К ним подошел незнакомый матрос – делегат Центробалта.

– Это как понимать? – спросил он, вконец обалдевший.

– Теперь у нас главный кто: премьер Сашка или главковерх Корнилов?

Черкасский сильными пальцами держал локоть Артеньева:

– Между нами говоря, я за Корнилова… А вы?

Государственное совещание! Было немало офицеров и солдат с фронта. Серая вшивая «кобылка» (как звали окопников) не определяла лица этого вече. И сам Керенский, открывший совещание, невольно стушевался… Внешне все выглядело прекрасно и даже респектабельно. В толпе делегатов мелькали визитки господ Гучкова и Милюкова; дыбилась на всех разлопаченная надвое борода князя Кропоткина; седая старуха Брешко-Брешковская хлопотала за кулисами, непрестанно жуя конфеты; были и «советчики» – Чхеидзе, Гоц, Дан; в длиннополом сюртуке, очень похожий на купца из Зарядья, похаживал психиатр Бехтерев; шлиссельбуржец Морозов был растерян; с виноватой улыбкой, словно попал в неприличную компанию, из которой никак не выбрался, бродил по коридорам знаменитый гидрограф-океанолог Шокальский с «Георгием» на шее…

Артеньев закрыл глаза, и в уши хлынули слова оратора.

Говорил профессор Соколов:

– …после ленинского бунта в Петрограде, после тяжелого поражения на фронте мы опомнились в этом зале (зал Московского университета загудел). Яд ленинства разлагает нашу национальную политику и ее главную опору – армию. Самого Ленина еще не было в России, а его идеи уже оказывали разрушительное воздействие на нашу общественную жизнь… Ленинство в армии пошло у нас от приказа номер один. Ленинство остается, как учение, целостным и законченным. Оно до сих пор верно лозунгу коммунистического манифеста: «У пролетария нет отечества!» Однако братства народов ленинская проповедь нам не принесла, и результатом разлагающего влияния большевизма явилось новое торжество германского милитаризма… Наша революция, – возвысил пафос Соколов, – была прекрасна, пока она была революцией народной, а сейчас величавый ее поток разделился на множество мутных, грязных ручьев. Если мы хотим спасти революцию, – закончил профессор, – мы должны вернуть ее к чистым национальным истокам…

– Вы почему не аплодируете? – спросил князь Черкасский.

– Из этой речи я не сложил выводов…

В перерыве Артеньева перехватил в коридоре корреспондент.

– Моряки помалкивают, – сказал он. – А нашей газете было бы любопытно установить, о чем думает офицер Балтийского флота.

– Я не расположен говорить, – помялся Артеньев. – Политика не моя сущность. И я запутался в дельте революции, где к морю выводят протоки различных партий, больших и мизерных.

– А что вы думаете о спасении России? Конкретно.

– Россия – не Франция, наш век – не век Людовиков, и Наполеона страна отрыгнет, как плохо переваренный кусок гнилого мяса. Но мне, как офицеру эсминца, всегда спокойнее, если на мостике стоит один адмирал, нежели их будет толпиться сразу десять. Пусть уж на Руси останется одна партия, как один адмирал, чтобы больше мы не вихлялись на путаных курсах революции.

– Одна? – засмеялся корреспондент. – Но одна партия при демократии невозможна. У вас какие-то черносотенные взгляды…

«Опять меня назвали черносотенцем… За что?»

Все ждали, что скажет Корнилов.

Гремела бурная овация – Корнилов уже стоял на трибуне.

Зал поднялся, кроме левой части его, где сидели солдаты-окопники. Вот только они не встали, и тогда – справа:

– Солдатам – встать! – кричали негодующие.

Справа перекинулось налево, как смачный плевок, одно только слово – презрительное:

– Холопы…

И это слово вдруг так обожгло Артеньева, что он сел.

Начинался самый ответственный момент государственного совещания. И начинался самый ответственный момент в биографии старшего лейтенанта Артеньева, выходца из обедневших дворян, сына питерского учителя… Итак, читатель, – слово Корнилову:

– Враг стучится в ворота Риги, и если неустойчивость нашей армии не удержит нас на побережье Рижского залива, то дорога на Петроград будет для немцев открыта…

Шум. Керенский. Колокольчик. Взвизгивающий голос премьера:

– Не мешайте сказать истину первому солдату Республики!

Корнилов продолжал – отрывисто, словно стрелял из пулемета, когда враг наседает, а патронов почти не осталось. Корнилов расстреливал сознание людей короткими очередями: