Валентин Пикуль: Ярославские страдания

Вот и сам пошехонский воевода…

– Зачем пожаловал? – зычно вопросил он поручика.

Накануне, отъезжая в Пошехонье, тот отслужил в церкви молебен «за здравие», чтобы Господь Бог помог ему живым вернуться, и отвечал он воеводе с великой робостью:

– Мне бы кнута хорошего…

– Так за чем дело стало? – радостно воскликнул воевода, и на свист его разом вбежали добры молодцы, все ростом под потолок, кровь с молоком и пивом. – Гляди какие! – похвастал воевода. – Сорок восемь эфтаких нарожал я от баб разных, они вмиг разложат тебя и всыпят… Ха-ха-ха!

– Го-го-го, – заржали сыновья-пошехонцы.

Тут наш бедный поручик от страха самую малость в штаны согрешил, говоря, что его сечь нельзя, потому как он человек казенный, при чинах и жалованье казенном.

– И бумага у меня казенная, в коей все писано…

Узнав же, что Ярославль униженно просит Пошехонье поделиться «снастями», воевода обнял Самойлова и даже расцеловал:

– Нешто ж мы, пошехонцы, звери какие? Нужду вашу приемлем душевно, снабдим инструментом добрым… Что там один кнут? Мы люди щедрые. Бери пять, чтобы не все измочалились…

Дело оставалось за малым – сыскать заплечных дел мастера, но его-то как раз и не было. Чины магистратские обещали Самойлову жалованье повысить, чтобы сам кнутобойничал.

– Того быть не может, – оскорбился поручик, – чтобы я, дворянин, мужиков да баб заголял, стегаючи…

Между тем время шло, а народ ярославский, ощутив слабость властей, совсем расшалился. Если кого и схватят да посадят (за неимением острога) в баньку, так посаженный за одну ноченьку баньку ту расшатает, бревна выбьет – и побежал, родимый… Прослышал Самойлов, что доживает на покое старый мастер заплечных дел Федька Аристов, но при свидании с поручиком палач сказал, что к делу давно негоден, «весьма тяжко болен и, по старости лет, совсем одряхлел, худо глазами видит, а из дома и выдти не может…».

Чтобы народ застращать как следует, было ярославцам при барабанном бое объявлено, что отныне станут ссылать не в Нерчинск, а – страшно вымолвить! – прямо в пекло Оренбурга, где, как сказывают люди, там бывавшие, кто вечером по нужде в огород выйдет, тут ему сразу – аркан на шею, и потащили в Бухару или Хиву, чтобы басурманское обрезание сделать.

– Охти мне тошно! – восклицали ярославские бабы.

– Лучше уж в Нерчинск, – вздыхали мужики…

Магистрат как можно жалобнее отписывал в Москву, что Ярославская провинция взывает к первопрестольной: если сыщется какой сверхштатный палач, то чтобы не скупились и прислали на выручку, ибо у нас в Ярославле колодники сидят на цепях, ожидая наказания – истомились, сердешные, кнута ожидаючи, а кормить их накладно… Долго отмалчивалась Москва-матушка. «Уведомление наконец было получено, – сообщал историк, – заштатного палача у них нет, а штатного отпустить в Ярославль никак не могут – самим надобен…» Тем временем колодники на цепях недолго сидели, выдернули из стен крепежные кольца и бежали вместе с цепями… Что тут делать?

Опять застучали на площадях и базарах барабаны, сзывая народ ярославский для слушания слов соблазнительных:

– Кто из посадских или даже купеческого звания возьмется быть заплечных дел мастером, за того подати платить магистрат от себя обяжется, а мастер станет получать жалованье доброе…

Нет, не польстились ярославцы на такие приманки, хотя податей на них «нависло» немало, и барабаны умолкли. Долго потом на столбах и на папертях церковных болтались такие пламенные призывы к ярославцам:

«ВО ВСЕНАРОДНОЕ ИЗВЕСТИЕНе пожелает ли кто из вольных людей в заплечные мастера и быть в штате при Ярославской провинциальной канцелярии на казенном жалованье? И если же кто имеет желание, тот бы явился в канцелярии в самой скорости».

Возле таких объявлений толпился народ – веселый:

– Ишь-то, додумались! Сами дурни и дураков ищут.

– Верно, Егорушка, золотые слова твои.

– Нешто же кто из нас в убивцы пойдет?

– Пущая сами с кнутьями играются…

И кочевряжился пьяный нищий, тряся пустой торбою:

– Ежели меня драть – пожалуйста! А чтобы я кого пальцем тронул – ни-ни, тому не бывать. Лучше по миру ходить…

Ото всех этих огорчений стал Семен Самойлов прихварывать и к смерти неминучей готовиться. Он бы, наверное, и воскрес для продолжения своего общеполезного жития, но тут воевода из Пошехонья, одаривший его иудиным поцелуем, вдруг прислал злодейский счет за подаренные пять кнутов и щипцы с клеймами, оценив эти клещи в 1 руб. 20 копеек, а за каждый кнут требовал по 20 копеек. Тут поручик заторопился в отставку.