Сара Дюнан - Рождение Венеры

– А в твоих?

Он отошел от меня к окну. По крытой галерее стайка молодых монахинь шла гуськом к вечерне, и их смех мешался со звоном колоколов.

– Порой трудно бывает плыть против течения. – Он повернулся и посмотрел на меня. – Пожалуй, нелишне сообщить, что я явился к тебе, надев свои лучшие одежды.

Мы стояли и глядели друг на друга. Нам столько нужно было сказать друг другу. Но мне вдруг стало трудно дышать. Словно в келье кто-то разжег костер и в нем выгорел весь воздух.

– А я думаю, нелишне тебе сообщить… – тут я помедлила, – нелишне тебе сообщить, что теперь я посвятила себя Богу, – договорила я твердо. – И что Он простил мне прежние грехи.

Он взглянул мне прямо в глаза, и взгляд его кошачьих глаз был на этот раз серьезен.

– Понимаю. Я тоже достиг мира с Богом, Алессандра. Но не было ни единого дня в этой мирной жизни, чтобы я не думал о тебе.

Он сделал шаг в мою сторону. Вместо ответа я замотала головой. Я так привыкла к своей самодостаточности, что теперь было больно в один миг лишаться ее.

– У меня ребенок. И алтарь, который мне нужно расписывать, – яростно возразила я. – У меня нет теперь времени на подобные вещи.

Но, пока я это произносила, во мне уже проснулась прежняя Алессандра. Я увидела шевельнувшееся в ней желание – словно дракон приподнимает голову, пробуждаясь от долгой дремоты, нюхает воздух и ощущает в животе напор огня и мощи. Художник тоже это почувствовал. Мы стояли так близко друг к другу, что его дыхание овевало меня со всех сторон. Пахло от него приятнее, чем раньше, несмотря на дорожную пыль. Когда-то давно смелой была я, а его сковывал страх.

Теперь наступил его черед. Он взял меня за руку и сплел свои пальцы с моими. Наши перепачканные красками руки соединились, как соединяются краски в единую палитру. Нас всегда влекло друг к другу – даже в ту пору, когда мы ничего не знали о желании. Я сделала последнюю попытку.

– Мне страшно, – вырвалось у меня помимо воли. – Я совсем по-другому жила последние годы, и теперь мне страшно.

– Понимаю. Ты забываешь, что и мне в свое время было страшно. – Он притянул меня к себе и стал нежно целовать, посасывая мою нижнюю губу, и язык его скользнул внутрь, призывая меня к игре. И оказался таким теплым, что мне сразу все вспомнилось, хотя мы были тогда почти детьми… Он оторвался от меня. – Но теперь я не боюсь. – И его улыбка осветила оба наши лица. – Ты даже представить себе не можешь, как долго я ждал этого мгновенья, Алессандра Чекки.

Он медленно раздел меня, одно за другим снимая с меня одеяния и всякий раз разглядывая меня заново, пока, наконец, на мне не осталось даже сорочки, и я предстала перед ним нагая. Больше всего я стеснялась своих стриженых волос, которые когда-то составляли мою городость, но теперь уже не могли упасть мне на спину рекой черной лавы. Но, когда плат был снят, короткие непослушные волосы вырвались на волю, как жесткая трава, и он провел по ним рукой, игриво взъерошив их, словно увидев в них красоту и великую радость.

Я слышала рассказы о том, что некоторые мужчины мечтают овладеть монахиней. Конечно, это тягчайший грех – прелюбодеяние, таящее в себе вызов Богу. Можно предположить, что именно в этом страшном вызове Господу любители острых ощущений находят особое удовольствие, так что им обычно нужно опьянить себя войной или вином, прежде чем решиться на такое. Но мой художник был не из числа подобных сладострастников. Он опьянялся только нежностью.

Он положил руку между моих ног, проведя черту по внутренней стороне бедер, просунул палец в мою ложбину, поиграл с набухшими складками, которые нащупал там, и взгляд его был так же смел, как и прикосновения: он смотрел на меня неотрывно, постоянно изучая. Потом он снова поцеловал меня, а оторвавшись, принялся повторять снова и снова мое имя. И все это время я дивилась тому, как мужчина, некогда столь неловкий и застенчивый, сумел сделаться таким уверенным и умелым.

– С каких это пор ты стал таким искушенным в любовных делах?

– С тех пор, как ты отослала меня прочь, – ответил он нежно и вновь поцеловал меня, накрыв мои веки своими губами. – А теперь прекрати думать, – прошептал он мне на ухо. – Хоть раз усмири свой неуемный блестящий ум.

Он лег рядом со мной и, ни на миг не сводя с меня глаз, бережно и в то же самое время настойчиво стал проникать пальцами в сокровенные глубины моего лона, и постепенно во мне начали играть сладкие соки. В тот вечер он показал мне много такого, о чем я и не догадывалась: он потчевал меня радостями страсти, диковинками желания. Больше всего мне запомнилось прикосновение его языка – будто ласковая кошечка быстро-быстро лакала молоко. Всякий раз, как я испускала стон, он поднимал голову и проверял, с ним ли я, и глаза его блестели так, словно еще миг – и он рассмеется.