Юрий Давыдов - Март

– Полноте, – оборвала Софья Григорьевна. – И не совестно?

Первым пришел на огонек Тригони, закадычный, еще с гимназической скамьи, приятель. Спокойный, даже несколько надменный и барственный, он давно заполучил от Софьи Григорьевны, мастерицы на прозвища, кличку «Милорд». Отец его, грек, генерал русской службы, передал Мишелю смуглый цвет лица, лукавый блеск черных глаз; матери, происходившей из старинной дворянской фамилии, он был обязан живой (но не по-южному, а по-московски) речью.

Мишель объявил, что следом за ним пожалуют к Софье Григорьевне двое неофитов 1, которых он завлек в кружок и которые жаждут услышать Желябова.

– «Неофиты»… «Жаждут»… – рассмеялся Желябов. – Все-то у тебя, Мишка, высокие словеса. «Друг Аркадий, не говори красиво».

– Да, они, брат ты мой, зубастые господа, – пригрозил Тригони. – Погляжу, как сладишь.

– Ух ты… А что такое?

– А то, что не знаю, с чем вы, друг мой, прибыли оттуда.

– Могу открыться.

Послышался звонок, пришли неофиты.

– Вот сейчас и откроешься, – сказал Тригони.

– Угу. В пределах дозволенного.

Худощавенький, уже лысеющий со лба был студентом Новороссийского университета. Сутулый и близорукий, с доброй, словно позабытой на губах улыбкой, служил учителем начального училища.

Желябов не был знаком ни со студентом, ни с учителем, но раз Мишель рекомендует, значит, стоило познакомиться.

Желябов начал без предисловий.

– Наше дело, – сказал он, – нельзя продолжать старыми, мирными средствами. Правительство обрушивается на каждого, кто желает перемен, и мы вынуждены отвечать тем же, а не уподобляться христианину, который подставляет под удары щеки. Для сторонника революции, господа, есть два выбора: либо быть раздавленным, либо нанести врагу возможно больше ударов. И ударить надо не по сатрапу, пусть зверю из зверей, как это случалось до сих пор в виде самозащиты, а по тому центру, откуда сатрапы исходят…

«Ого! – Тригони всмотрелся в Желябова. – Уезжал в ином настроении… С цареубийством был согласен, а теперь, кажется, террор возводит в принцип борьбы. Ну, натура: всегда и во всем до конца, напролом».

– Смерти ничтожного Людовика Шестнадцатого никто, господа, не искал, – говорил Желябов и, покосившись на Мишеля, прибавил: – И даже не жаждал. (Тригони усмехнулся.) Так вот, – продолжал Желябов, – а смерти его Антуанетты и подавно. Но есть то, что зовется исторической необходимостью. И если теперь, оставляя своей обязанностью прежнюю пропаганду в народе, мы решаемся на… Вы понимаете? Да, если мы решаемся, то это не личная воля одного или нескольких наших товарищей, не горячечное воображение, а властная необходимость, как и необходимость требовать политических свобод, исходя из интересов крестьянства.

– Вот, вот, – нетерпеливо вставил студент, – об этом я и хочу. Прошу верить: особых симпатий к монарху не питаю. – Он иронически приложил руку к груди. – Но царь – освободитель, и устранение его не будет понято народом. Царь, то есть, конечно, не он, не император, а воля истории вызвала отмену крепостного права, но в мужицком уме царь – освободитель…

– Ждал этого. – Желябов откинулся на стуле. – Позвольте заметить: я сам из крестьян и сам я крестьянин, однако с малых лет чувствовал к «освободителю» такую же симпатию, как и к помещику. А мать моя, мужичка, говорила: «Все они, сынок, собаки-мучители».

– Ну-с, знаете ли, – вмешался, мягко улыбаясь, учитель, – это, простите, аргумент слабый. Коллега прав. Я считаю… Мне, господа, кажется, несмотря на жестокость правительства, наш долг как народников продолжать мирную деятельность в народе! Правда победит неправду. И не силой оружия, а своей внутренней силой. Мы ищем царства правды. Как же найти его, прибегая к насилью? Ведь это значит признать бессилие правды! То, к чему нас зовут… Это что же, господа? Это, если хотите, какие-то религиозные войны, это кровь, а где кровь, там неправда.

Он вдруг покраснел и робко взглянул на Желябова.

Желябов, насупившись, забрал бороду в кулак.

– Я повторяю, пропагаторство остается. Ибо остаются идеалы. – Он вспыхнул. – Кровь? Религиозные войны? Правда-неправда? Да черт побери, мистика! Или сентиментальное воспитание сказывается? Бо-бо страшно сделать извергу! А замученных в централах не жаль? А повешенных не жаль? А вымирающую русскую детвору не жаль? Стыдно слушать, господа!

Он отбросил стул, широким шагом прошелся по комнате. Растопыренной пятерней тронул басовые клавиши рояля. И, остыв, вернулся к столу, заговорил негромко, задумчиво: