Юрий Давыдов: Соломенная Сторожка (Две связки писем)

Дома, на Шпалерной, он штурмовал Прудона, Луи Блана, Дарвина. На дворе стояла зимняя ночь. Подняв голову, он устало смотрел в черное окно, на узкий четырехугольник своего лица.

Он забывался сном перед рассветом.

Поутру трубили эскадронные трубы. Нечаев вскакивал с мятой постели.

Много было званых, да мало избранных.

Нечаев искал избранных. Твердил, полосуя глазами-щелками: «Иезуитчины нам до сих пор недоставало!» Говорил о дозволенности всех средств ради революции, о непрекословном подчинении Комитету, о смертной казни не только предателям, но и ослушникам. Ему робко возражали: дисциплинарность погубит братские чувства. Он отвечал, что боязнь «тирании» – участь дряблых натур. Капризничаете, господа, боитесь крепкой организации. Возникнет недоверие друг к другу? Здоровое недоверие – основа дружной работы. Хотите служить народу – служите. Нет – Комитет обойдется без вас.

«Обойдется без вас…» Это было обидно, это было оскорбительно. И так не хотелось числиться по разряду «лимонов».

– Мы высосем их да и выбросим в лоханку, – холодно говорил Нечаев своим слушателям, оглядывая каждого, и каждый чувствовал его взгляд как прикосновение наждачной бумаги.

Те, кого он называл «лимонами», сходились на Большой Конюшенной, у Николая Даниельсона. Они были старше Нечаева всего несколькими годами, но казались людьми непростительно солидными. Они уже кончили университетский курс. Служили. И вели свои конспирации, Нечаеву неведомые. Он знал, что, пожалуй, самым весомым среди них был некто Лопатин. Герман Лопатин, говорили Нечаеву, кандидат университета, отказался от профессорской карьеры. Нечаев знал и то, что этот Лопатин уже дважды попадал в крепость. Тюремный искус тоже был достоин уважения. Нечаев отрицал «уважение». Оно исключалось из его принципов. Странная, однако, штука: Лопатин, высланный из Питера, внушал ему именно это дурацкое чувство. И еще странность: почему-то казалось, что именно с Лоиатиным они бы поладили.

Поладить с друзьями Лопатина не удавалось. Они не признавали идеи заговора. Талдычили, как монахи «господи, господи»: без участия масс не решить коренных социальных вопросов. Они были медлители, кунктаторы – подготовительная работа в гуще народа, изучение материального устроения. Прежде чем браться за скальпель, присмотрись, где и как резать. Прежде нежели сокрушать, надобно постигать. Книжники, они повторяли: «доктор Маркс», «политическая экономия».

Но они, насколько мог судить Нечаев, не капризничали и не боялись крепкой организации. Он был убежден, что эти не испугались бы и тирании Комитета. Но они не принимали ни тирании, ни Комитета, если об этом говорил он, Сергей Нечаев. Не принимали именно его. Не принимали как личность. Он знал, что один из «лимонов», некто Негрескул, выразился так: «Помилуйте, у него замашки шарлатана». Постулат «Чем хуже, тем лучше» приводил их в негодование. И они потешались, когда он серьезно и очень искренне говорил, что подлинные борцы за народ лишь те, кто вышел из народа.

И все же Нечаев упрямо незваным приходил на Большую Конюшенную, к долговязому Даниельсону, бухгалтеру Общества взаимного кредита. У Даниельсона был тихий голос, журавлиная походка, выпуклые, внимательные серые глаза. В его комнате, набитой книгами, заставал Нечаев и чахоточного Негрескула, и еще таких же «фарисеев и книжников». Он чуял в них спокойную уверенность в своей правоте. Они мучили его этой своей уверенностью. Он, однако, не лез в словесную перепалку, готов был учиться и учился, то есть брал книги и заводил разговор о прочитанном. Не затем лишь, чтобы поразить своей памятливостью. Но и ради этого тоже. Их удивление было ему лестным и вместе унизительным.

Он мог обойтись без Даниельсона и К0. Но тут возникала потребность в том, чтобы покорить и Даниельсона с компанией. Вот так же, как покорял он многих в артельных студенческих фатерах, в студенческой полуподвальной кухмистерской. Ему казалось, что они испытывают его волю. А это он сам испытывал свою волю. Ему необходимо было убедиться в ней.

Главное, однако, было в том, что они – лимоны . Нечаев примеривался к каждому в отдельности, искал веревочку, чтоб повязать. У него уже было письмецо, выхваченное из стола Даниельсона, когда хозяин на минуту вышел. Письмецо ставропольское: ссыльный Лопатин намекал, что готовится к побегу. Ну и что же? Все просто, господа, все очень просто: вы потеряли это письмо, Николай Францевич, да-с, потеряли, а мне известен тот, кто его нашел, и я могу выручить это письмецо, тем самым выручив и вас, и вашего ссыльного друга, а не выручу, уж не взыщите, не ровен час, попадет оное… Ну, да вы понимаете, Николай Францевич, вы ж понимаете.