Борис Алмазов - Илья Муромец. Святой богатырь

Илья и монахи тоже перекрестились.

– Но после сего диавол разжег души нечестивые, и стали они по всей Хазарин казнить христиан люто! И бежали иные в горы, иные, как мы, – через Поле, в места лешие-незнакомые, да стали, как звери, здесь много лет и скрываться…

Свет от глиняной печи плясал на стенах, в открытую по-летнему дверь землянки было видно звездное небо над частоколом лесных вершин.

– Однако вас и в пустыне Господь сберег, – начал один из калик.

– Здесь не пустыня, – сказал Илья. – Здесь люди спокон веку живут; кабы разбоя не было, так рай бы земной тута был. – Скрыться на земле нельзя, – сказал калика. – Надо супротив сатаны стоять.

– Постоишь тут, – прокряхтел Иван. – Тамо держава целая… Тамо войско к войску… А нас – три десятка с мечами. И хоть каждый с десятком биться может, а все ж нас – горсть песка супротив горы.

– Мы, калики, давно ходим, и куда ни придем, везде так-то многоразличные бродники скрываются; кабы собрать их вместе…

– Михаил Архангел всех перед концом мира соберет, – вздохнул Иван, поднимаясь и тем самым давая понять, что разговор окончен.

Но монахи продолжали, последовав за Иваном на полянку, где уселись на бревне поваленном.

– А вот скажи ты мне, – начал издалека один из монахов, – почему никто супротив хазар стоять не может?

– Что ты меня, как вот внучонка моего, распытываешь? Это он глупой еще, а я то разумею, что всех хазары бьют потому, что держава у них, а крутом только племена да орды… – засмеялся Иван, поднимая на руки внука – сына Ильи, которого по-домашнему звали Подсокольничек, чтобы нечистая сила имени его Божия не услышала да каверзы какой не совершила… – Супротив Хазарин может только держава устоять. Вот, скажем, Царьград – царство греческой веры православной…

– Ну а Святослав-то хазар разбил!

– И у Святослава держава была и войско, да только он много как Царьграда слабее…

– А через чего?

– Так он же язычник! – удивился непонятливости монаха Иван. – А язычник ежели и победит, то ненадолго. И ежели сгонит народы в державу, то они меж собою враждовать будут и развалятся…

– Однако ж, – подначивали монахи, – Хазарский каганат стоит, не шелохнется.

Подсокольничек тискался к деду, цеплялся ручонками за бороду, смотрел черными глазами на монахов недоверчиво.

– Спи, дитятко мой! – качал его на руках дед. – Спи. Вон уж месяц поднялся… А Хазария нынче не та, что прежде! – сказал он монахам. – Она, помяни мое слово, падет скоро и сгинет, как обры сгинули, и следа от зла ее не останется.

– Само ничего не происходит, – сказал монах.

– Все по воле Божией, – встрял в разговор Илья.

– Бог-то Бог, да и сам не будь плох, – сказал другой монах. – Воля Божия через людей творится.

– Это верно, – согласился Иван, передавая уснувшего внука на руки матери.

Женщины понесли ребенка в землянку, где на нарах уже спала, разметавшись во сне, старшая дочка Ильи. Дверь в землянку притворили. Мужчины остались одни.

– Ну что, Божьи люди, – сказал Иван-старый. – Спасибо вам, что сына моего с одра болезни подняли.

– Так Христос расположил. Все по воле Божией, – прошелестели монахи.

Иван откашлялся и, переходя к самому трудному разговору, спросил напрямки:

– Сказывайте, люди добрые, с чем пришли? Какое у вас к нам дело? Ведь, я чаю, неспроста вы из пещер киевских полгода сюды пробирались?

– Это разговор долгий, – не сразу ответили монахи.

Ночная птица пронеслась над их головами, враждебный темный лес, казалось, приблизился к людям. Этот мир был им хотя и страшен, но привычен; тот, из которого пришли странники, был Илье неведом, а отцу его памятен и, кроме неприязни и тоски, никаких чувств не вызывал. Иван смутно помнил широкие выжженные степи и стоящие за огромными пустыми пространствами их, будто застывшие облака, горы. Остро он помнил только боль. Даже отца не помнил, словно видел его во сне, а вот боль – неожиданную, жгучую – помнил. Помнил, что, когда пришла весть о казнях христиан в Хазарин, отец его – дед Ильи, внешне очень схожий с нынешним Ильей, – сказал: «Нам возвращаться, братья, некуда! Нет более наших семей, и на рынках невольничьих нам их не отыскать! Надо уходить за Поле великое, в леса, где нас не отыщут хазары и не приневолят. Там своего часа ждать будем». Они шли долго, ведя в поводу коней или садясь в седла, скрытно обходя хазарские и аланские посты-сторожи. Однажды на рассвете, когда маленький Иван заснул совершенно обессиленный, отец разбудил его, повернул лицом в ту сторону, где у самого края неба виднелись снежные шапки гор, и приказал молиться. Иван долго читал молитвы, путая славянские, греческие и тюркские слова. «Смотри! – приказал отец, беря Ивана за плечи и заставляя глядеть на горы. – Это наша земля! Там кости наших предков, и мы вернемся! Запомни, что ты видел! Там – наша родина!» Иван смотрел изо всех сил, и вдруг испепеляющая боль согнула его: отец приложил к его груди раскаленный в костре медный крест. «Зачем ты это сделал?» – спросил его много лет спустя Иван. И, совсем уже ветхий, прозрачный от седой старости, отец ответил: «Ты ведь забыл все! Ты забыл лица матери и сестер, ты забыл всех, кто обижал тебя, ты забыл и бои, и победы, а то утро – помнишь… И все, что ты видел, – помнишь. Я память твою болью запечатал. И на груди у тебя крест особый! Аджи! Этот крест ты можешь снять только с кожей своей. И помни: здесь мы только живем, а земля наша там, у высоких гор, в стране Каса…»