Борис Алмазов - Ермак

Однако самого Кучума ни среди пленных, ни среди убитых не было. Говорили, будто он в Оби-реке утоп.

— Нет! — сказал Черкас. — Не может того быть. Это Ермак Тимофеевич утонул, а этот дед выплывет.

— Не пойму я тебя! — говорил ему Андрей Воейков. — То ты Кучума жалеешь, то ты его ненавидишь...

— Я и сам себя не пойму, — отвечал Черкас. — И растолковать мне некому.

Воейков плавал по Оби на плотах, искал след Ку-чумов, но нигде его не нашел.

А Кучум с тридцатью воинами вернулся на место сражения и два дня хоронил убитых. По сопкам маячили казаки, но хоронить не мешали и войска не приводили.

Калмыцкая орда растворилась в бескрайних Барабинских степях.

Осенью татарские воеводы, прослышав, что Кучум жив, опять послали ему грамоту с приглашением поступить на государеву службу, обещая вернуть жен, детей и дать жалование. Но при Кучуме не осталось ни одного писца, потому он велел передать устно:

— Не поехал я ко Государю по государевой грамоте, своею волею, когда совсем цел был, а ныне мне ко Государю ехать не по что. Я нынче стал глух и слеп и безо всякого живота.

— Все! — сказал Воейков. — Победили мы Кучума. Отняли у него царство Сибирское!

— У одного отняли, да другим отдали... — сказал Черкас. И, пойдя на берег реки, присел там на корточки и стал бросать камушки, пуская блинчики по воде.

Там и нашел его все еще крепкий Гаврила Ильин.

— А меня аж за сердце схватило! — говорил он, обнимая Черкаса. — До чего ж ты на Ермака Тимофеевича стал похож. Это ж надо такое сходство иметь! Будто вновь Ермак воротился.

— Ермак бы воротился, да на художество нонешнее глянул — еще неизвестно, что бы сказал, — грустно ответил Черкас.

— Да нет! — возразил Гаврила. — Жизнь-то здеся стала не в пример как лучше. И народ сюды, в Сибирь, валом валит, потому — и воля, и простор, и утеснений меньше. С Кучумовым-то правлением не сравнить — кого хошь спроси...

— Я не про то. Мы ж страну Беловодье искали... А вот, не она это! Не она!

— Может, кто и сыщет?

— Навряд... Не в миру она. Не в земном миру, — вздохнул Черкас. — Ермак что-то такое знал, что для нас сокрыто, — потому и до последнего светел душою был. А мы все — в тоске.

— Да ладно тебе! — сказал Ильин. — Я с хорошей новостью. Кучум сына своего Каная в Бухару отослал, к матери. Один остался, да с калмыками в степи и схватился. Они его разбили навовсе. Он побег в ногаи, да там, сказывают, его и задушили. А Канай-царевич говорит, что это по бухарской-де указке Кучума убили в калмыках... Надоел он Бухаре.

— Ну и где ж твоя весть хорошая?

— Так ведь нет супостата! Врага нашего! — сказал, удивляясь, Гаврила Ильин. — Как не радоваться? Он же Ермака Тимофеича погубил.

— Чему радоваться? — сказал Черкас. — Слепого старика задавили! Он нам враг был, когда был в силах, а теперь что... Ермак-то все одно не воскреснет!

— Ну, ты уж вывел! А держава-то у нас какая

стала! Края-то какие! Об чем мечтать!

— А я вот все молюсь! — повернул лицо к Ильину Черкас. — Чтобы как помереть — так бы нам снова, всем вместе, с Ермаком быть, в воинстве Христовом...

В лето 1621-е все население Тобольска высыпало на узкие улицы, облепило бревенчатые стены острога, понабилось на острожные башни. С утра толпилось у пристани. Наконец из-за поворота Иртыша показались белопарусные струги, мерно заблистали по высоким бортам красные весла.

— Едет! Едет! Владыка едет!

Ударили в колокола застоявшиеся звонари, прянули из-под крыш воробьи и голуби.

Владыка Киприан легко прошел по шатким сходням на пристань, привычным жестом благословил повалившуюся на колени толпу. Пристально и с любопытством вгляделся в этих новых подданных Царя московского — сибиряков.

Толпа была пестра и разнолика. Рядом с желтыми, зелеными, алыми кафтанами стрельцов, несших тут службу, синели чекмени городовых казаков, но эти яркие пятна тонули в серо-белом месиве армяков, зипунов — все как в Москве и других городах Руси... Все, да не все! Среди этой толпы явственно виднелись татарские архалуки и прежде не виданные Киприаном расшитые бисером меховые уборы. А лица! Среди кудрявых, седых, рыжих и черных бород мелькали лица вовсе безбородые, скуластые, цвета кирпича... Когда же под благословение протиснулись женщины, то на архимандрита из-под белых платочков, из-под высоких вызолоченных кик да заморских шалей заблестели сплошь черные да карие глаза. Не было северной озерной голубизны, столь привычной ему в Новгороде.