Александр Дюма-сын - Дама с камелиями

— Не будем говорить об этом, Арман, я не за тем пришла. Мне только не хочется видеть в вас врага, вот и все, и хотелось еще раз пожать вам руку. У вас есть любовница, молодая, красивая, которую вы любите, говорят. Будьте с ней счастливы и забудьте меня.

— И вы тоже счастливы, конечно?

— Разве у меня вид счастливой женщины, Арман? Не смейтесь над моим горем, вы ведь лучше всех знаете причины и беспредельность его.

— От вас зависело не быть несчастной, если только вы действительно несчастны, как вы говорите.

— Нет, мой друг, обстоятельства были сильнее. Я была покорна не своим инстинктам, как вы, по-видимому, думаете, а доводам, которые вы когда-нибудь узнаете и которые заставят вас меня простить.

— Почему вы не говорите мне этих доводов сегодня?

— Потому что они не в силах восстановить наши отношения и могут поссорить вас с людьми, с которыми вы не должны ссориться.

— Кто эти люди?

— Я не могу вам сказать.

— Тогда вы лжете.

Маргарита встала и направилась к двери.

При виде этого немого и вместе с тем выразительного горя я почувствовал себя растроганным. Я мысленно сравнивал эту бледную, плачущую женщину с той, которая насмехалась надо мной в оперетте.

— Вы не уйдете, — сказал я, встав перед дверью.

— Почему?

— Потому что я люблю тебя, несмотря на то, что ты мне сделала. Я не переставал тебя любить и не пущу тебя.

— А завтра прогоните меня, не правда ли? Нет, это невозможно! Наши дороги разошлись, не будем пытаться их соединять. Вы начнете, может быть, меня презирать, а теперь вы меня только ненавидите.

— Нет, Маргарита! — воскликнул я, чувствуя снова, что во мне проснулись любовь и желание. — Нет, я забуду все, и мы будем счастливы, как мы этого хотели.

Маргарита с сомнением покачала головой и сказала:

— Я ваша раба, ваша собака! Вы можете делать со мной что угодно, возьмите меня, я ваша.

Сняв пальто и шляпу, она бросила их на диван и начала быстро расстегивать лиф: у нее снова начинался припадок, кровь прилила к голове и душила ее. Раздался хриплый и сухой кашель.

— Велите кучеру, — попросила она, — ехать домой.

Я сам спустился вниз. Когда я вернулся, Маргарита лежала перед огнем и дрожала от холода. Я взял ее на руки, раздел и отнес, холодную, как лед, на свою постель, затем сел около нее и старался согреть ее своими ласками. Она ничего не говорила, только улыбалась.

Ах, это была удивительная ночь. Казалось, Маргарита вкладывала всю свою жизнь в поцелуи, которыми она меня осыпала, и я так ее любил, что в разгар ее лихорадочной страсти задавал самому себе вопрос, не убить ли ее, чтобы никому больше не принадлежала. Месяц такой любви и тело и душу обратили бы в труп.

День застал нас бодрствующими. У Маргариты было мертвенно-бледное лицо. Она ничего не говорила. Большие слезы время от времени катились у нее из глаз и застывали на щеках, как блестящие бриллианты. Ее усталые руки иногда поднимались, чтобы обнять меня, и бессильно падали на постель.

Один момент мне казалось, что я сумею забыть то, что произошло со времени моего отъезда из Буживаля, и я сказал Маргарите:

— Хочешь, уедем, бросим Париж?

— Нет, нет, — ответила она испуганно. — Мы будем слишком несчастны, я не могу больше давать тебе счастье, но до последнего вздоха буду покорна твоим прихотям. В какой бы час дня или ночи ты меня ни пожелал, приходи и бери меня, но не связывай своего будущего с моим, ты сам будешь несчастен и меня сделаешь несчастной. Я буду еще в течение некоторого времени красива, пользуйся этим, но не проси у меня другого.

Когда она уехала, я испугался своего одиночества. После ее отъезда я просидел два часа на постели, на которой она лежала, смотрел на подушку, на которой оставалось еще углубление от ее головы, и спрашивал самого себя, где мне найти выход между любовью и ревностью.

В пять часов, сам не зная зачем, я отправился на улицу д'Антэн.

Нанина открыла мне дверь.

— Барыня не может вас принять, — сказала она смущенно.

— Почему?

— Граф П. у нее. Он приказал никого не пускать.

— Верно, — пробормотал я, — я забыл.

Я вернулся домой, как пьяный, и знаете, что я сделал в минутном припадке ревности, которого как раз хватило на постыдный поступок, знаете, что я сделал? Я решил, что эта женщина посмеялась надо мной, представил ее себе в строго охраняемом уединении с графом П., повторяющую те же слова, которые она мне говорила ночью, взял бумажку в пятьсот франков и послал ей со следующей запиской: