Петр Дедов - Сказание о Майке Парусе

— У каждого своя песня, — отзывается Сыромятников. — Может, поют они самое нежное — про любовь.

— Про любовь... — Маркел помолчал. Спросил охрипшим вдруг голосом: — А ты знаешь, Кузьма, какая она будет, любовь? В будущем?

— Так, наверное, как всегда... В основе продолжения рода...

— Да я не об этом... Звери и птицы тоже продолжают свой род, даже рыбы... А мы — люди ведь. И думается мне, что когда коммунизм настанет и все будут жить в мире и дружбе, одной семьей, то главное на земле и будет — любовь. Что, разве не так? Бога отвергли, а человек поклоняться чему-то должен... Вот и будет молиться любви, она ведь — повыше бога, сам говоришь, — в основе продолжения рода и всего сущего на земле... Только ее святой лик от грязи надо очистить, что напласталась веками... как на икону древнюю, почернелую и мухами загаженную.

— Мудрено говоришь, — перебил Кузьма, — у тебя коммунизм раем небесным получается, где ангелы да серафимы там разные на прозрачных крылышках порхать будут, голубиную любовь разводить... А ведь будущее — это все мы, ты, да я, да вон Макар Русаков — земные, грешные люди. И какими будем сами мы, таким наше будущее будет... Вот ты, к примеру, готов сейчас, прямо из этого болота, в коммунизм шагнуть?

— Я-то? — Маркел подумал. — Я-то нет, не готов. Пораньше бы маленько. А сейчас злобы во мне много накопилось, вот этими руками могу человека, врага своего, задавить. А в коммунизме такие ни к чему, врагов там не будет... Вот деда Василька — того сразу можно бы в коммунизм пустить, такой он был — человек из будущего, хоть и грамотешкой слаб, ни Маркса, ни Ленина не читывал.

— А мне, наоборот, сейчас ты больше нравишься, вот такой, чем тогда, когда впервой тебя там, в Омске, увидел, — слюнтяя с коровьими ресницами.

— Вот и объяснились в любви, — усмехнулся Маркел. — А приходилось тебе, Кузьма, видеть такое? По осени березы еще в листве, и вдруг — снег, липкий, тяжелый. Молодые дерева под тяжестью в дугу гнутся, аж макушками до земли притуляются. Многие ломаются, а другие зацепятся вершинами за коряжину какую, да так и растут горбатые, в поклоне вечном. Но есть березы особой силы. Сколь ни гнется такая — не сломится и вдруг да рванется вверх, как конь норовистый, распрямится, скинет снег — и в небо готова улететь... Таким вот я чувствую себя теперь, не пойми только, что хвастаю.

— Во-во! — обрадовался Кузьма. — Такие и нужны коммунизму: битые-кореженые, да совесть не потерявшие. Но далеко еще до тех времен, не дожить нам с тобой, наверное. Народишко-то у нас... Веками твердили: своя рубашка ближе к телу, моя хата с краю... Возьми кулака или купца того же... А что делать с такими, как Спирька Курдюков? При всякой власти и при любом обществе могут такие нарождаться — со звериной кровью в жилах...

— Вот кончится война, если останемся живы-здоровы, куда ты?

— Ох, не скоро она, проклятая, кончится, Маркелка. Много нам еще придется драться — мы ведь первые, волчьими стаями со всех сторон обложены... Не смогу я позабыть про винтовку, покуда эти волки зубами на нас щелкают... А ты?

— Мне бы подучиться немного, — голос Маркела осекся. — Мне бы... книги я люблю больше всего на свете... Сам писал повесть — не закончил. Рассказы писал, стихи... Сейчас-то понимаю — не то... Рассказать бы, как оно все было на самом деле, — про болото это рассказать, о чем мы говорили, о чем думали в эту ночь...

А ночь постепенно уходила, уже сумерки разбавились жидкой синевою, и где-то в последний раз дико захохотала неведомая птица. Люди притихли, насторожились.

На угоре белесым пятном обозначилось ржаное поле. Марево закурилось над болотом. Потом схватился пожаром восточный край неба, первые лучи пронзили лебяжьего пуха облака.

И тогда на угоре замелькали черные силуэты трех всадников. Они словно плыли в золотых волнах ржи, быстро приближаясь. Вот остановились, видимые четко, как на ладони. Конный дозор белогвардейцев. На одном поблескивают золотистые офицерские погоны. Офицер что-то приказал и остался на месте, двое других медленно тронулись вперед, сторожко оглядываясь по сторонам.

Партизаны вжались в податливую болотную лабзу, затаились за кочкарником, закидав себя заранее сверху камышом. Только бы не заметили... А переедут мост — там уже не страшно: там, в густых зарослях тальника, их бесшумно снимут удалые хлопцы Фомы Золоторенко. Офицеру, что остался, будет и невдомек...

Все ближе осторожный цокот копыт по бревенчатому настилу... И в этот миг вдруг рвануло тишину, как взрывом, подбросило людей в воздух.