Иван Наживин - Иудей

К песчаной отмели Патмоса, красивого островка, затерявшегося среди сотен таких же мелких голубых островков, усеявших все Эгейское море, подошла большая лодка: то патмосцы возвращались из недалёкого Эфеса, куда они ездили на поклонение великой Артемиде. Среди них был и какой-то чужестранец, благообразный человек в скромной одежде.

— А где живёт тут у вас Иоханан из Эфеса, иудей?

— А вон его домик от скалы на море смотрит, — отвечали рыбаки, починявшие сети. — Ничего, иди, он принимает всех…

Ещё немного и незнакомец шагнул в хижину.

— Маран ата, — проговорил он.

— Маран ата, — отвечал Иоханан, щуплый старичок с палящими глазами. — Не здешний?

— Да разве ты не узнаешь меня, Иоханан? — проговорил тот. — Я тот самый Аполлос, который одно время проповедовал и здесь, и в Коринфе, и всюду, почти одновременно с Павлом…

При имени Павла белые брови нахмурились, но все же лицо прояснело: Аполлос в те времена не чуждался Иоханана. И вообще он как-то всюду вносил с собой мир.

— Помню, помню, — прошамкал Иоханан. — Куда же это ты так вдруг тогда исчез?

— Я отстал от дела последние годы, — уклончиво отвечал Аполлос. — В последнее время в Пелузиуме я жил, огородничеством занимался, рыбачил… А теперь вот решил повидать старых друзей: что поделывают они, что подумывают, чем живы?..

— Так, так… Ну, садись, отдохни… Вот скоро придёт с базара Дэмеас, покормим тебя… А в Иерусалиме как дела, не слыхал?

— Вся страна залита кровью… И не столько римляне допекают их, сколько сами себя…

Аполлос положил суму и посох в угол и сел на циновку у окна.

— А вы тут, слышно, антихриста ждёте, — проговорил он. — Рыбачка одна в лодке со мной ехала, рассказывала. Народился уж, говорит, и ходит по всей земле: из себя молодой, тонконогий, на голове спереди клок седых волос, брови до ушей, а ладони проказой покрыты… И если, говорит, смотреть на него пристально, то ребёнком кажется, то стариком. Так расписала, словно век с ним жила…

— Тёмный народ, — прошамкал Иоханан. — Иной раз и возропщешь: Господи, и откуда только такие дуботолки берутся?..

— Вот отчасти поэтому и отошёл я тогда от всего, — сказал тихо Аполлос. — Что ни говори, слова твои точно камень в пучине морской тонут: пустит пузырь, другой — и нет никакого следа от него…

— Так нельзя, — сказал Иоханан. — Все же тьма потихоньку рассеивается и истинный свет уже светит. Первое дело — любовь. Кто говорит, что он в свете, а брата своего не любит, тот ещё во тьме. Кто же любит брата своего, тот пребывает в свете и нет в нем соблазна…

Аполлос отметил про себя, что старичок говорит все это, как заученный урок, равнодушно.

— Ну, что ты тут поделываешь? — спросил он.

— Да вот откровение пишу для верных, — сразу оживился Иоханан. — Вот ты толкуешь про антихриста с седым хохолком. Нельзя давать им вертеть все по-своему, надо истину закрепить. Хочешь, прочитаю?

— Буду рад послушать.

В раскрытое окно слышался ласковый плеск волны, вдали вставали голубые островки, солнце сияло, как и в первый день творения, и ветерок чуть покачивал под окном белыми шатрами цветущих миндалей… Иоханан достал своё рукописание с кривыми строчками, изукрашенное кляксами, — не горазд был он писать — и, подвинувшись ближе к окну, взялся за чтение. И сразу весь вид его изменился: ещё больше загорелись глаза, в окрепшем голосе послышалась торжественность и иногда жуткие нотки…

— «Откровение Иисуса Мессии, которое дал ему Бог, чтобы показать рабам своим, чему надлежит быть вскоре…» — начал Иоханан. — «…И он показал, послав оное через Ангела рабу своему Иоханану, который свидетельствовал слово Божие и свидетельство Иисуса Мессии и что он видел. Блажен читающий слова пророчества сего и соблюдающий написанное в нем, ибо время близко…»

Аполлос сразу почувствовал приступ скуки: и коряв был этот стиль человека малоученого, и сколько прошло через его руки таких пророчеств, которым не суждено было сбыться!.. «И зачем они это делают?» — уныло подумал он. Но по мере того, как старичок, спотыкаясь — почерк был неразборчив, а старые глаза слабы, — читал, внимание Аполлоса возрастало. Было странно слышать в устах этого шамкающего старичка такие выражения ненависти к Павлу, которыми начиналась вторая глава, и захватывало это нарастание ярко-бредовых и жутких картин, которые, однако, как-то ничем не разрешались. Было видно, что старик явно не справляется со своей бешеной фантазией… И вот появляется какая-то таинственная Книга под вещими печатями, и Агнец, снимающий эти печати одну за другой, и жуткие всадники на конях разной масти, несущие всякие бедствия людям, и ангелы трубящие и изливающие среди громов на землю чаши ужасов, и белые сонмища праведников с пальмами в руках, и опять какой-то грозный ангел, который, подняв руку к небу, клянётся, что времени уже больше не будет, и какая-то таинственная жена, облечённая в солнце, и в небесах начинается бой между ангелами под предводительством Михаила и Великим Драконом с его приверженцами, и выходит из бездны диковинный зверь с десятью рогами, и грозят жуткие намёки о каких-то начертаниях…