Иван Наживин - Софисты

Они выбрали себе для резиденции Элевзис — на тот случай, если в Афинах им станет слишком уж жарко. Чтобы запутать свою охрану — три тысячи — они приказали ей вырезать все мужское население Элевзиса. Из Афин они выселили в Пирей до пяти тысяч граждан, не принадлежавших к привилегированному сословию. Мероприятие это было чрезвычайно удачно: оно разом усилило армию Фразибула, которая в числе уже тысячи двинулась на Пирей и при полном сочувствии населения заняла Муникию. Критиас двинул против них своих гоплитов, но они были встречены густым градом камней и черепицы, Фразибул без труда разбил их, а Критиас и Хармидес, родственники Платона и бывшие приятели Сократа, в свалке были убиты. Так после восьми месяцев всякой кровавой канители было покончено и с цифрой 30, которая дала так же мало, — а если угодно, то так же много — как и всякие другие цифры.

Три тысячи разрешили тиранам удалиться в Элевзис и избрали на их место новую цифру, 10: может быть, они все были пифагорейцами и верили, что в начале всего было число. Зная, что за ними стоит Спарта, десять крепко взяли власть в свои руки. Три тысячи продолжали оставаться гвардией и у них, для охраны их прав и преимуществ. Началась потасовка между Афинами и Пиреем, которая тянулась долгие месяцы. Спарта не вмешивалась, придерживаясь явно персидской политики: пусть потешатся. Пирей получал беспрерывные подкрепления и из Афин, и со стороны, и брал верх. И десять из Афин, и тридцать из Элевзиса обратились к Спарте. Лизандр дал им сто талантов и стал собирать силу против афинских демократов. Он занял Элевзис, а его брат Лисис осадил с сорока триерами Пирей. Но вдруг в Спарте поднялось движение против Лизандера: его начали подозревать в «замыслах». Новая смена эфоров оказалась ему враждебной. Царь Павзаний взял все дело в свои руки. Это рассердило Коринф и Фивы: они хотели подчинить Аттику совсем не Спарте, а Беотии. Они не последовали за Павзанием и злорадно ждали, чтобы ему насыпали хорошенько.

Начались уговоры Пирея, потом начались стычки, а потом последовало и настоящее сражение, которое закончилось, понятно, разговорами о мире. Пирей добился возвращения беженцев из Афин и восстановления в Афинах старого порядка: архонты, совет пятисот, — эта цифра оказывалась почему-то наиболее привлекательной — агора, гелиэ (суд присяжных) и пр., что раньше… ничего не дало. И затем, как заключительный аккорд, всеобщее прощение в прежних взаимных оскорблениях, — оно не распространялось только на тридцать и на их одиннадцать палачей — которое было подтверждено торжественной клятвой правительственных лиц. Павзаний с армией ушел. Началась склока в Афинах. Для управления и пересмотра законов в связи с ново-старым положением был избран комитет уже не из тридцати и не из десяти, а — грех пополам — из двадцати членов. И началась в свете иллюминации новая перекладка кирпичиков дурацкой пирамиды. Что из этого ничего не выйдет, понимал уже не один Дорион, понимали и другие, но в то время как Дорион пришел к смелому выводу, что надо не перестраивать дурацкую пирамиду, а разрушить ее, другие еще пытались найти лекарства для излечения общественных недугов. И многие показывали при этом довольно большую смелость. Так, Фалеас из Халкедона говорил о необходимости уравнять состояния, о национализации всей промышленности, которую должно вести государство руками рабов, что так блестяще века спустя выполнила потом Москва. Гипподамос предлагал разделить граждан на три класса: промышленных рабочих, крестьян и солдат. Платон тоже очень задумывался над проклятыми вопросами иллюминации и замышлял дела планетарные: он — наивность его была, воистину, беспредельна — замышлял передать управление государством ни много ни мало, как… философам, хотя не указывал, кто же будет определять, философ человек или не философ. Ведь и Антифон говорил, что он философ. Платон же думал и о национализации семейной жизни. Платон же уверял, что искусство внушает вкус к добродетели [33]. Разрушительная работа времени чувствовалась даже в трагедиях Софокла, а у Еврипида театр стал настоящей ареной для интеллектуальных поединков. Но — воз государственный завяз на месте, и никак не мог никто его сдвинуть. И вдруг у Афин точно пелена с глаз упала: оказалось, что всему виною — Сократ!..

Тираны не очень напористо брались за Сократа: они знали, что он был противник демократии и за это прощали ему многое, но когда теперь пришли к власти демократы, им захотелось свести свои счеты с этим надоедливым стариком, главная вина которого была в том, что он смотрел глазами, видел и о виденном старался рассуждать, что-то понять, чему-то научить. Прокуроров тогда не было и обвинителями выступило трое: влиятельный демократ Анит, не терпевший Сократа и ставивший себе в великую заслугу то, что он дрался на стороне Фразибула против аристократов, затем ничтожный Мелетос, бездарный писака в наружности своей старавшийся изо всех сил подражать Еврипиду, на которого он, однако, был похож только хорошо причесанными волосами, которые обрамляли его щеки, но ястребиный нос, дрянная бороденка и его исключительная худоба портили все, и, наконец, довольно популярный адвокат Ликон, надеявшийся — как и Мелетос — на громком деле этом сделать карьеру. Агора зашумела, но ничего удивительного в этом не нашла: обвинители ставили Сократу в вину нечестие, безверие, асабебейа, как говорили эллины, а многие лавочники сами слышали своими ушами, что Сократ в самом деле говорил о каком-то новом боге, Демонионе, а во-вторых, и главное, тогда такие процессы возникали то и дело по всякому поводу и без всякого повода.