Вячеслав Усов - День гнева

Когда Иван Васильевич начал перечислять свои потери, голос его очистился, а искренняя обида выбила слезу. Только не у владык, осведомлённых, как ревностно оберегается опричная казна, какую изобретательную скаредность проявляет государь при необходимости поделиться хотя бы позапрошлогодним хлебом с голодающими. Он угадывал их насмешливое знание по одеревенелым ликам, сокрытым клобуками, разросшимися бородами, скрывавшими даже тень улыбки. И словно уличённый мальчишка, поторопился встречно обвинить:

— Ваших доходов довольно для развратной жизни! Сколько земли монастырской в пустоши изнуряется на пьянственные и иные протори! Воинскому чину приходит оскудение, а вы в грехах содомских пребываете...

Бесшумное колыханье прошло по Грановитой, но даже вздохом никто не выразил протеста. Старцы умели примиряться с неизбежным в надежде на милосердное время. Татар перетерпели... У государей — только их собственная жизнь, у церкви — вечность.

Царь потребовал представить к следующему заседанию, объединённому с Боярской думой, полную ведомость церковных и монастырских имуществ, земель и годовых доходов, дабы по справедливости решить, что можно взять на военные нужды. Он заклинал старцев душами вкладчиков, отдавших монастырям имения за одни бессильные молитвы. Наконец глухо пригрозил ослушникам гибелью «от зверей лесных, которые над вами свершат суд!». Намёк на иноков, затравленных медведно.

Умолк и долго смотрел поверх голов, склонённых не на груди, а как-то вбок. Митрополит благословил его. Царь вышел под еле слышимый, но дружный вздох. Расписные своды Грановитой наполнил изумлённый ропот.

Ведомости церковного имущества и за полгода не составить. Ни Собору, ни Думе не проверить их. Архимандритам и настоятелям придётся договориться между собой, какие жертвы принести, а государь добавит, вытянет из них излишек.

Советовались три дня. Андроньев монастырь был одним из убежищ, куда не проникали соглядатаи. А что они вынюхивали, подслушивали и искажали в доносах помыслы иерархов, те скоро убедились. По окончании торжественной службы в Архангельском соборе Иван Васильевич обратился к игумену Тихону: «Что-то вы долго толкуете взаперти, отцы святые. Не перехитрите самих себя. И не надейтесь на боярскую потачку». Он отвернулся к алтарю, у Тихона же в очах зарябило от белых, чёрных, лиловых одеяний, наперсных крестов и панагий... Действительно, проскальзывала такая мысль — заручиться поддержкой боярства, чьи вотчины заложены в монастыри. Если казна изымет их, пустит в распыл на вспоможение мелкопоместным воинникам. А за обителями земля не только сохранится, но по древнему праву подлежит выкупу потомками. Печерский игумен не мог не вспомнить, как государь расправился со старцами его монастыря за мнимый сговор с князем Курбским.

От огорчения согрешил, в келье Андроньева монастыря принял с Неупокоем лишнего. Обоих уже потягивало на винцо, и находились объяснения. Тихон снимал тревогу, поселившуюся в нём с того дня, как государь обратил на него внимание. Неупокой ссылался на безвыходное брожение жизненных соков; найдётся выход, тяга исчезнет. Отговорка начинающих пьяниц.

Он расплатился тяжёлым сном. Будто лежит под белой пеленой, а матушка-покойница изумляется: отчего ты, сынок, так рано помер? Тихий, а как в младенчестве ночами отца тревожил, аж он тебя, млекососущего, хотел лозой учить. Я обороняю — жизнь-де его пуще исхлещет, а мы покуда пожалеем. Ещё ты не всё от жизни получил, Неупокойка мой!

Сон оборвался криком петуха. На синем сводчатом оконце, вдавленном в стену, прорисовалась узорная решётка. Келейка была двойная, с полустенкой, за ней томился, туго вздыхая, Тихон. Неупокою было тошно подниматься, так бы лежал и размышлял о значении сна. Но из-за стенки дотянулось: «Кваску испить!» Пришлось босыми пятками прошлёпать по ледяному полу к жбану. Заодно сам глотнул. Квас был малиновый, сычённый мёдом, монастырская гордость и тайна. Государю его посылали «на послепраздник»: осадив похмелье, он погружал страдальца в чистый, без гнусных видений сон, возвращавший вкус к жизни.

Покуда Тихон растирал сердце, скомкав на мощной груди сорочку грубого полотна, Арсений обрядился, промыл со льдинкой очи у рукомойника. Хватили ещё кваску и вышли к утрене с самыми нерадивыми послушниками. Лица ознобно охватила сизая, едва подтаявшая мгла. От снега исходил тонкий запах яблок. В порыве похмельной симпатии Неупокой спросил: