Вячеслав Усов - Цари и скитальцы

Никита Романович строго на него взглянул, и более Протасий не выступал.

В тот вечер службу отстояли в домашней образной Никиты Романовича. Протасий не пошёл туда, будучи хмелен. Когда вернулись в столовую палату, где он с Горсеем наливался мёдом на сон грядущий, за окнами быстро, пасмурно темнело.

Протасий засобирался уезжать.

— Чего-то нынче сердце щемит, — признался он.

— Меньше медовухи пей, — укорил его Никита Романович.

Протасий с пьяным унынием ухмыльнулся ему в лицо и послал холопа за своим щегольским коротким мантелем. Горсей спохватился, что и ему пора, а то подворье закроют и сторож ляжет спать, стучи тогда.

Ивану не захотелось уходить. Он сказал дяде:

— Я у тебя останусь.

— Тебя же на Арбате хватятся, государь!

— Протасий скажет... Останусь!

Никита Романович вышел проводить гостей к воротам. Иван подумал и тоже пошёл во двор за слугами, нёсшими факелы. Протасий не оглядывался, словно был обижен, а Ивану вдруг захотелось, чтобы он оглянулся.

Во дворе было уже совсем темно, мостки стали мокрыми от мелкого дождя, бока коней и сёдла в свете факела блестели, как слюдяные. И всё сквозь мелкий дождичек казалось хрупким, неустойчивым, опасным, улица за воротами чернела пропастью. На ней, несмотря на поздний час, угадывалось движение людей — наверно, делали обход городовые казаки.

Горсею до Английского подворья было два шага, а Протасию ехать далеко. Отчего-то Иван подумал об этом с беспокойством, хотя кому другому, а уж оружничему царевича и решётки раздвинут, и провожатых выделят уличные стражи.

Так и не оглянувшись на Ивана, Протасий с пьяным молодечеством вскочил в седло и скрылся за воротами. Холоп поспешил следом.

Факел под дождиком отрывисто шипел, словно рассерженный кот. Дядя с племянником стояли в окружении замерзших слуг и отчего-то не спешили уходить. Горсей, наверно, уже добрался до своего подворья. Стихли копыта в той стороне, куда уехал Протасий. Дождь, видно, заладил на ночь...

Иван первым услышал крик. Ему почудилось библейское:

— А-агарь!

Он не испугался, а удивился — кто на Москве посреди ночи поминает возлюбленную служанку Авраама, так легко преданную им ради ревнивой Сарры? Крик повторился, и Иван услышал ясно:

— Государь!

Кричал Протасий Юрьев. Как погибающий.

Племянник с дядей смотрели друг на друга. Улица, где погибал Протасий, тщательно охранялась городовыми казаками. На ней жили «лучшие» люди. Если там грабили кого-то или убивали, то только по разрешению государя.

Ключник неуверенно поплёлся отваливать ворота. Иван молча и слепо смотрел на небо. Что он там видел кроме дождя?

— Не отчиняй, — велел Никита Романович ключнику.

Крик не повторился.

Когда на следующий день Иван прямо от дяди явился в пыточный подвал, его там встретил Богдан Бельский. С обычной своей холуйской наглостью он заявил, что послан в помощь царевичу. Помощник мастера поплёлся за Елисеем. Богдан сказал потише, что Протасий Юрьев взят вчера под стражу «за некоторые изменные слова».

На обеде у отца Иван не спросил о брате-оружничем.

С первого сентября Филипку стали обучать грамоте, но он за годы немоты непостижимым образом запомнил буквы и скоро мог читать самостоятельно. Венедикт Борисович с умилением слушал в его исполнении выбранные священником куски из «Откровения Мефодия Потарского» про кота и кошку:

«И пожре их вода всех сущих на земле и поиде вода на горы высокие. И тогда не иде сноха Ноева в ковчег по диаволю научению. Ной же поча звать ю в ковчег, глаголя: поиди, окаяннице, поиди, прелестнице!»

Филипка не понимал, почему мать с отцом на этом месте переглядывались с туманными улыбками. Он с замиранием катил по тексту, зная, какую страшную ошибку сейчас допустит Ной. Впервые на примере праотца Филипка постигал неотвратимость судьбы или необратимость сказанного слова.

«Егда же рече Ной снохе: поиди, диаволе, в ковчег! — она же поида, и диавол с нею внид в ковчег... Тогда же окаянный диавол хотяще потопить весь род, оборотился мышью, нача грызть дно ковчегу; Ной же помолился богу, и прысну лютый зверь, выскочиста из ноздри его кот и котка и скочиста удависта диавола мышью, и не сбыется диаволе злохитрство».

Филипка постигал неотвратимость победы добра над злом.

Его «кот и котка» утешали Венедикта Борисовича. После ареста Василия Ивановича прошло почти два месяца. Страшная казнь Тулупова, как ни странно, успокоила многих: решили, что семейное дело ограничится, так сказать, домашним террором. Царицу Аннушку без шума сослали в монастырь, как и её предшественницу. Опасность не уничтожилась, но отступила от тихого дома Колычевых на Никольской. Если Венедикт Борисович пережил гибель митрополита Филиппа, то, оже бог даст, и ныне его забудет государь. И Дунюшка, и Венедикт Борисович очень хотели, чтобы их забыли.