Лев Яковлев - Романтичный наш император

Проснулся он со свежей, ясной головой и, умывшись торопливо, прошел в кабинет. Порывшись в бюро, достал охапку карт, разложил на столе.

Пришедший через четверть часа Ливеи застал императора сосредоточенно склонившимся над приложенными Друг к другу краями картами. Павел вышагивал циркулем уже у самого края и, крикнув на стук «войдите», записал цифру на листочке, посопел, что-то прикидывая, стал замерять снова. Наконец удовлетворенно распрямился:

— Христофор Андреевич, готовьте приказ в Черкасск. Я напишу Орлову-Денисову сам, вы же определите, какие войска ему брать с собой, главное же — откуда снять артиллерию. Пехоты много не надо; пожалуй, на подводы более пары полков не погрузишь, дороги ведь — хуже некуда. Совсем без инфантерии тоже нельзя: возможен штурм крепостей. Подумайте об этом.

— Но куда поход, государь?

Император улыбнулся широко, обнял за плечи молодого, статного Ливена, притянул к столу:

— По карте показать не могу, они у нас только до Хивы. Разве что на глобусе. А цель похода — Индия.

— Ваше величество!

— Что вас смущает? Если на такое могли посягать французы, от которых вожделенная британская жемчужина втрое дальше, чем от нас, почему не мы? В конце концов, Британия от Индии дальше, чем Франция!

— Но у Британии — флот, равный всем остальным в мире по силам!

— Вы говорите как Воронцов.

— Простите, государь!

— Ничего, я ведь не доверяю вам андреевский флаг. Но, как военный министр, вы должны знать, что мы сильнее на суше. Через месяц казаки Василия Петровича будут в Оренбурге, еще через три — перейдут Парапамиз. К осени мы вышвырнем англичан не только из Сирингапатама, но и из Калькутты. Послушайте, Христофор Андреевич, ведь это — самое уязвимое место Англии.

…Павел написал в Черкасск, указывая Орлову-Денисову освободить русских пленных в Хиве, поддержать дорогой в Бухарском эмирате аитикитайскую партию. В Индии Орлов должен был, разорив все английские «заведения», повернуть торговлю в Россию и, опираясь на недовольных англичанами раджей, «землю привесть от России в ту же зависимость, в какой она от англичан».

Ноздреватый от нежданно-яркого днем солнца, горел в золотом пламени окон снег нового века. Начиналась масленица. Император знал, что первый день февраля проведет наконец в Михайловском замке, и не сдерживал более лихорадочного нетерпения. Еще не время было ждать вестей из Оренбурга, но каждое утро, просыпаясь, Павел вспоминал виденное во сне этой ночью, как и минувшей: примятую нездешним ветром жесткую траву: солнце, ослепительное в черном кругу скрученного, свитого в рог неба… Степи, окраина которых испокон века брала дань с Московии, глубины которых со времен Александра Македонского никто с оружием в руках из европейцев не проходил.

Ему хотелось суеты карнавала, веселых масок на лицах, смерчем кружащейся по залу мазурки, веселья, которое не по нутру бы пришлось летучим мышам вроде принцессы Тарант или шевалье Д'Огара, пусть себе сидят по будуарам, похожим на молельные, прерывая молчание тремя-четырьмя заумными остротами за вечер, пусть поминают с Воронцовыми и Паниными минувшее навсегда время. Сквозь хруст снега под сапогами в утреннем полусумраке разводов, вечерний скрип полозьев по Дворцовой слышались Павлу ржание копей, перезвон сбруи, чудились запахи не виданной им никогда степи.

Балы давались через день — в Эрмитаже и у наследника престола. Александр быстро привык к роли хозяина куртагов. Всего лишь несколько вечеров в музыке, шелесте платьев — и смеяться в голос хочется над недавними страхами и радостями, городского полицмейстера достойными, а не наследника престола. Но — как непрочно все! Четверть часа против обещанного задерживается государь, а сын его, промерив раз и другой шагами угол залы, от боковых окон до главных, завешенных тяжелыми портьерами, приник к стеклу. Императорской кареты, сколь хватало взгляда, приникнув так, что заломило от холода висок, не увидел. Александр поморщился, потер скулу ладонью, а когда глянул снова на улицу, в розовеющем облаке взметнутой снежной пыли стояла карета с гербами обер-егермейстера Нарышкина. Переступая с ноги на ногу, Александр потянулся вперед, опершись о подоконник животом, жадно всмотрелся. Ив кареты на мнящийся теплым от золотого отблеска снег ступила, подхватывая к горлу соболий палантин, женщина. Изморось блеснула в темных волосах, когда она, говоря что-то замешкавшемуся спутнику, повернула к окну мягкий профиль, словно отраженный внесенным с мороза зеркалом.