— Какого тебе?..
— Федор Васильевич! — вскинулся Архаров. — Я, право, памятуя вашу службу безупречную, мог бы и закрыть глаза на нынешнее безобразие, но…
— Ты лучше рот закрой. И пошел отсюда! Погоди. Выпить хочешь?
Побагровев, обер-полицмейстер вытянулся во фрунт, звякнул саблей:
— Извольте по форме доложить!
— По форме такое не доложишь. А скажу тебе вот что. Три года служу я за тех, кто сам того не может, будучи французской болезнью или певичками итальянскими обременен. Надоело. Потому пошел ты…
— Может быть, изволите все сказанное и в донесении изложить? — прозрачно усмехнулся Архаров.
— Непременно!
Бумагу напишет он тут же, отставку получит наутро. В Гатчине об этом узнают не позднее пятницы.
…Теперь Федор Васильевич ждал. Перебираться в столицу следовало с осени. При «молодом дворе» звание опального ему зачтется. Приезду Безбородко удивился мало, хоть особо близок с ним доселе не был — все теперь должно было идти иначе.
От крыльца, где Ростопчин встретил гостя, не спеша, перебрасываясь словом о дороге и ценах, останавливаясь против выставленной у окна английской терракоты и в оранжерее, прошли они едва ли не весь дом, до кабинета. А разговор вышел короток, словно все допреж решено и оставалось лишь пожать руки друг другу да уговориться о времени.
— Ранее нужды нет. А в конце августа я сделаю бумагу, готовьтесь ехать ко двору.
— Что же, Александр Андреевич, пусть. Дай вам Бог удачной дороги.
— Так не на край света.
* * *
Поутру действительный статский советник Дмитрий Прокофьевич Трощинский выпил две чашки крепкого, «екатерининского», кофе, сам растворил морозному ветру с Невского окно и велел подать почту в кабинет. До завтрака, за которым он обычно читал почту, предстояло поработать, крепко, как в былые дни, когда, бывало, успевал он натощак половину дневных дел кончить. Вот и теперь — когда встанешь из-за стола, Господи, веси.
В молодости, впрочем, заботы выпадали иные, сверху указанные, а теперь думать надо о своем, как выпутать доброго друга Завадовского из скандального дела о банковских недостачах. История тянулась третий месяц, государыня несколько раз справлялась, а тут еще немчик-кассир сбежал с. приличной суммой. Счета все давно проверены, теперь думать надо, как доклад составить, чтобы хуже не вышло. Денег в казне нет.
Подняв взгляд на застывшего у порога камердинера, Трощинский сбросил на нос очки:
— Не стой в двери! Говори, коли вошел, все одно помешал.
— Так я говорил его милости, что занят хозяин, а он — спроси, мол, примет, дело спешное.
— Кто?
— Его милость Резанов.
— Проводи.
Мысль все равно не шла, отвлечься — к лучшему, а в случай грех не верить.
— Дмитрий Прокофьевич, простить прошу, что помешал в занятиях ваших.
— Что вы, Николай Петрович, вас видеть — всегда в радость. Холодно, поди, на улице-то? Я еще носа не высовывал.
— Морозец. На Фонтанке горы свежие залили. Крику, смеху — мимо не пройдешь, не споткнувшись.
— И то добро, в радость простому народу. Я, знаете ли, всегда полагал, истинно пишут мудрые люди: в бедности больше счастья, нежели в богатстве. Тому, у кого достаток есть, сомнения душу отравляют, а кто этим не обременен, всякой безделице радуется.
— Однако с горки чтобы скатиться, алтын требуется уплатить, так сперва, стало быть, добыть его, алтын-то!
— А это к лучшему, Николай Петрович. Когда бы, к примеру, подати с государственных крестьян не брать, они вовсе работать перестанут, с хлеба на квас будут перебиваться, а то и вовсе поля не засеют. То же с помещичьими — барщиной хороший хозяин мужиков своих к труду приучает, они и на своей земле лучше работают, достаток обретают. А у кого повинности облегчены, 'смотришь — поля сорной травой заросли, избы некрыты, скот худой, паршивый. Кто виноват? Помещик! С 'мужиков что спросишь, неразумны, а он обязан надзирать. Но вы с делом ко мне?
— Да, Дмитрий Прокофьевич. Я к вам, как Христофор Колумб к епискому Паленсии, пришел рассказать чудесную историю и предложить богатства Индий.
— А-а. Для согрева выпить чего-нибудь хотите?
— Нет, благодарю. Так если вы позволите…
— Конечно, рассказывайте!
— Вы знаете, Дмитрий Прокофьевич, женат я на дочери Григория Ивановича Шелехова, рыльского дворянина, большие услуги оказавшего отечеству. Десять лет назад был он пожалован от государыни грамотой и шпагой с бриллиантами, за поход на галиоте «Три святителя» к берегам Америки. Потом в землях открытых заведения свои установил, по указу особому знаки утверждал, владения российские ограждавшие, как должно: доски с орлами медными и надписями. Четыре месяца назад тесть мой умер. Наследие его слишком обширно уже теперь, а сколь может простираться, Бог ведает. Совладать со всем — не в силах одной семьи, я хотел бы создать компанию, подобную Ост-Индской.
Читать дальше