Александр Соколов - Меншиков

Долгорукие рассуждали проще: нужно как можно чаще находиться при императоре, во всем ему угождать, быть приятными — и фавор обеспечен. Они сделали большие успехи на этом поприще еще при Меншикове, когда отец был гофмейстером при великой княжне, а сын — гофюнкером при государе. Теперь, чтобы иметь право быть ближе к Петру, Алексей Григорьевич добился для себя места помощника воспитателя при самом императоре, то есть места помощника Остермана, сын же его, князь Иван, сделался камергером.

Души не чает государь в князе Иване, надолго уезжает с ним из Москвы на охоту, веселится, гуляет. В древней столице их компании тесно.

— Здесь и кошку за хвост негде повернуть, — смеется князь Иван Алексеевич. — Простая вещь — крапивы в мотню и то никому не набьешь!..

Камергер умеет говорить с императором, он мастер на выдумки, пиры и забавы. Петр отвыкал от общения с людьми, отличающимися вдумчивостью, отсутствием легкомыслия, строгостью в своих мыслях, делах и отношении к окружающему, мирок его суживался, и уже заметно неловко чувствовал он себя среди чужих людей. А чужими были все, кто не участвовал в его похождениях.

— Дайте почувствовать князю Ивану Долгорукому необходимость вывезти императора из Москвы, — умоляла брауншвейгского резидента в России бабка императора по матери, герцогиня Блакенбургская. — Князь Долгорукий — человек знатного происхождения, не такой, как Меншиков, вышедший из черни, человек без воспитания, без благородных чувств и принципов; это обстоятельство доставляет мне бесконечное удовольствие, ибо я не сомневаюсь, что этот вельможа всегда будет прививать моему дорогому императору чувства, достойные великого монарха, внушать ему…

И «всесильный кутила», как прозвали князя Ивана, неусыпно «внушал»…

— Наш Иван и взад, и вперед, и сбоку не отстает, — восхищался им отец, Алексей Григорьевич Долгорукий. — Ни-че-го!.. — улыбался, прослышав о том, как сиятельная компания под прикрытием драгун носится по московским улицам, буйствует, нагло врывается по ночам в чужие дома. — Быль молодцу не в укор.

Многие, обращая внимание на то, что у Долгоруких хорошенькие дочери, поговаривали о том, что и это обстоятельство, видимо, должно сыграть свою роль, и немалую…

Мешал Долгоруким своим авторитетом только Андрей Иванович Остерман. Они в самом начале схватились было с ним, но осеклись, почувствовав, что влияние Остермана на Петра пока что поколебать невозможно. В свою очередь, когда Андрей Иванович вздумал было указывать Петру на то, что постоянное общество беспутного камергера вредит ему, император как воды в рот набрал — не ответил на это ни слова. Остерман тогда не на шутку расстроился и даже сказался больным. Воспитанник ездил навещать его вместе со своей сестрой и теткой Елизаветой Петровной, но… от близости с Долгорукими не отказался. И враги, оценив свои силы и границы влияния, определенные самим Петром, до поры до времени успокоились.

Весьма радостное, бурное оживление царило в Москве среди окружения инокини Елены, бабки молодого Петра. Теперь инокиня не иначе называла себя, как царицей. «Давно желание мое было вас видеть, — писала она внуку, когда он был в Петербурге, — но по сие число не сподобилась, понеже князь Меншиков, не допустя до вашего величества, послал меня за караулом к Москве».

Однако ни Петр, ни его сестра не выказывали особого желания видеть бабку, репутацию которой так сильно поколебали манифесты покойного императора о ее любовных похождениях в монастыре. Свидание с ней внука и внучки было отложено до зимы — времени коронации Петра Алексеевича.

Сборы в Москву для коронации начались в конце 1727 года. Двор собирался тщательно, кропотливо, точно покидал Петербург на очень долгое время. Может быть, навсегда?.. На этот вопрос многие отвечали теперь: «Может быть».

Предположение это наполняло радостью сердца одних, приводило в ужас других. По душе было оно старым боярским родам, представители которых до сих пор не смирились с жизнью в новой столице, вдали от своих веками обжитых поместий. Москва — место спокойное, тихое, сердцевинное, в нее несравненно легче доставлять все нужное для содержания барского дома, огромной дворни, прислуги…

Ужасом обдавал ответ этот тех, кто отъезд в Москву рассматривал как удаление от дел Петра Великого, от Европы, как пренебрежение морем, флотом, новыми путями сообщения; страшились переезда люди, выдвинувшиеся благодаря новым, преобразовательным направлениям, рассматривавшие намечаемый переезд из Санкт-Петербурга, этого нового европейского города-порта, в старую, дедовскую Москву как отказ от великого наследства покойного императора.