Александр Соколов - Меншиков

Лейб-медик предостерегал:

— Как возможно от простуды берегитесь, ваше величество. Для вас она сейчас, — виновато улыбался, протирая очки, — может быть… неприятна особенно!..

И генералитет, офицерство так и ахнули от гордости, когда все бразды правления прочно взял в свои руки Александр Данилович Меншиков: ведь чуть не весь офицерский корпус состоял из «новых людей».

Ахали не только доброжелатели, но и враги светлейшего князя — и на то, как это ухитрялся он не разорваться: заседать в чоенной коллегии, и в сенате, и в Верховном Тайном Совете, ястребом следить за каждым гарнизоном, полком… Ахали и говорили…

— Да оно, надо дело говорить, и наследство император оставил — переворошено все!.. Зато и жаден князь до всего же! «Двужильный!» — ворчали-шипели одни; «Орел!» — восторгались другие; «Первая военная знаменитость, оставленная славным царствованием Великого императора!»

Да, дела государственные не ждали. Прежде всего надо было что-то решать с «ревизскими душами». Переобремененные налогами крестьяне продолжали уходить от помещиков «в башкиры, Сибирь, даже за чужие границы». Растерянность и замешательство царили среди помещиков, духовенства. И в правительственных кругах все более сознавали, какую огромную опасность влечет за собой рост армии беглых.

Сенат предлагал: «на 1726 год взять с наличных по 50 копеек, вместо 74, а на будущие годы брать по 79 копеек с ревизской души; уменьшить расходы на армию».

Дело перешло в Верховный Тайный Совет, где началось рассуждение, «как можно сделать крестьянам облегчение в сборе подушных денег, ибо, до того дойдет, что брать будет не с кого».

Меншиков отчетливо сознавал, что упорствовать во взыскании с крестьян недоимок, и только деньгами, да еще настаивать при этом на прежних армейских расходах, — означает теперь простое и настоящее поощрение народных восстаний. И Александр Данилович от имени военной коллегии представил доношение, которое «Верховный Тайный Совет принял за благо: „Отдать крестьянам на волю, кто хочет платить подать деньгами, кто хлебом“» — и, кроме того, поступаясь своим, казалось, безграничным стремлением к укреплению армии, предложил: «Немедля вывести из всех уездов генералитет, штаб- и обер-офицеров, которые находятся у воинских сборов».

Согласно решению Верховного Тайного Совета были преданы суду и казни чиновники, «зело провинившиеся в притеснениях». Указано было, кроме того, чтобы «на майскую треть 1727 года с крестьян подушной платы не брать; что не добрано за прошлые годы из подушного сбора, то выбрать непременно до сентября, а платить эту недоимку за крестьян самим помещикам; править на них, а не на крестьянах, ибо известно, что в небытность помещиков в деревнях приказчики их что хотят, то и делают, и доимки причиною они».

— Справедливо решили! — убеждал Александр Данилович помещиков, — для вашего укрепления указ дан — вы и впрягайтесь! Больше того, что с вас положено, нам даром не надо, но имейте в виду — и от казны мы вам больше копейки не оторвем!.. Есть вещи, — пояснял он, — за которые нужно до последнего биться. А есть обух. И плетью его перешибать не годится. Кабы он сам кого-нибудь не зашиб.

Вечером, перед отходом ко сну, Александр Данилович, как обычно, прогуливался в своем дворцовом парке. Размышлял:

«Родом кичатся, а мозгов да силенок не густо. Что они, родовитые, сделали „для Отечества своего“? — как государь говорил. Взять Дмитрия Михайловича Голицына: умен, учен больше прочих, имение свое Архангельское книгами завалил: заграничное просвещение ценит, а за русскую старину зубами вцепился!.. Почему?» — почти выкрикнул, повернувшись лицом к какому-то кустику, и, отчеканивая каждый слог, уже вслух отвечал сам себе:

— В старину у них род уходит корнями! От дедов слава идет!.. Страха оказать себя неспособными либо трусами — нет этого в родовитых, а вот боязни, как бы не подумали и не сказали, что их род на перевод покатился, — этого хоть отбавляй!.. И как это можно, считают, заслуги ценить выше рода!

Вдали город тонул в сырых сумерках, зажигались в домах огоньки, тянуло печным дымом из караулок дворцовых; по ельнику, что темнел вдоль аллеи, то и дело тревожно шел и, разрастаясь, приближался с глухим, неприязненным шумом колючий северный ветер. Темь, холод, под ботфортами чавкала жижа, шуршала мягкая прелая листва, а он скользил по липкой дорожке, намеренно мучился медленными восхождениями на холмики, горки — гулял перед сном.