Джон Рид - Восставшая Мексика

Я подошел к одной из дверей узнать, не накормят ли они нас обедом. Хозяйка развела руками.

– Мы все теперь так бедны, – сказала она, – вода, бобы, tortillas [13]– вот и вся наша пища… Есть ли у них молоко? – Нет. – Яйца? – Нет. – Мясо? – Нет, – Кофе? Válgame, Dios! [14]– Нет!

Я намекнул, что за эти вот деньги они могли бы купить что-нибудь у соседей.

– Quien sabe, – протянула женщина задумчиво. В эту минуту к нам подошел ее муж и набросился на нее с упреками за негостеприимное к нам отношение.

– Мой дом к вашим услугам, – сказал он торжественно и попросил папиросу.

Затем он присел на корточки, а его жена пододвинула нам два парадных стула. Комната показалась мне довольно большой. Пол был земляной, а сквозь тяжелые балки потолка просвечивала глинобитная крыша. Стены и потолок были выбелены и невооруженному глазу казались безупречно чистыми. Один угол занимала большая железная кровать, другой – швейная машина «Зингер», которую я видел в каждом мексиканском доме. На точеном столике стояла открытка с изображением Гваделупской божьей матери, и перед ней горела свеча. На стене над этим изображением в посеребренной рамке висела непристойная картинка, вырезанная из журнала «Le Rire», [15]– по-видимому, предмет глубочайшего почитания.

В комнате один за другим появлялись всяческие дядюшки, двоюродные братья и compadres, [16]мимоходом осведомляясь, не найдется ли у нас папироски. По приказу мужа хозяйка принесла горящий уголек прямо в пальцах. Мы закурили. Дело шло к ночи. Поднялся горячий спор, кому идти покупать провизию для нашего обеда. Выбор пал на женщину; и вскоре мы с Антонио уже сидели в кухне, а в углу на глиняном возвышении, похожем на алтарь, наша хозяйка, скорчившись, что-то стряпала на костре. Дым клубами повалил за дверь. Время от времени со двора к нам забредал поросенок или заходили куры, а иногда стремительно вбегала овца и бросалась к кукурузному тесту, но тут сердитый голос хозяина напоминал жене, что она не так уж по горло занята. И она устало вставала и горящей головней прогоняла надоедливую скотину. Во время нашего ужина, состоявшего из ломтиков сушеного мяса, сдобренного огненным перцем, яичницы, tortillas, frijolles [17]и черного горького кофе, все мужское население ранчо, толпившееся в комнате и у дверей, составляло нам компанию. Многие пылали ненавистью к церкви.

– У попов нет ни стыда, ни совести, – кричал кто-то, – раз они, при нашей бедности, берут у нас десятую часть всего, что мы имеем!

– А ведь мы отдаем четвертую часть правительству на поддержку этой проклятой войны!..

– Заткни глотку! – закричала женщина. – Это ведь для бога. Бог должен есть, как и мы…

Ее муж снисходительно улыбнулся. Он когда-то ездил в Хименес и считался сведущим человеком.

– Бог – он ничего не ест, – сказал он безапелляционно. – А вот попы жиреют на нашем горбу.

– А зачем вы даете? – спросил я.

– Таков закон, – ответило сразу несколько человек.

И никто из них не поверил мне, что этот закон был отменен в Мексике еще в 1857 году!

Я спросил, какого они мнения о генерале Урбине.

– Прекрасный человек, чистое сердце! – сказал один.

– Очень храбрый! Пули отскакивают от него, как дождевые капли от сомбреро, – добавил другой.

– Он bueno para los negocios del campo (то есть удачливый бандит и грабитель), – сказал третий.

И наконец последний гордо заключил:

– А ведь всего несколько лет назад он был простым пеоном, [18]как и мы, а теперь стал генералом и богачом.

Но не скрою, я не скоро забуду истощенное тело и босые ноги старика с лицом святого, который сказал медленно:

– Революция – это хорошо! Когда она победит, мы с божьей помощью больше никогда, никогда, никогда не будем голодать. Но это будет не скоро, а сейчас нам нечего есть, нечего надеть. Хозяин уехал из асиенды, у нас нет рабочего скота, и нам нечем обрабатывать землю, а солдаты забирают последний хлеб и угоняют скотину…

– А почему же pacificos не идут на войну?

Он пожал плечами:

– Мы им не нужны. У них для нас нет ни оружия, ни лошадей. Они сами справляются. А кто будет кормить их, если мы перестанем сеять кукурузу? Нет, сеньор. Но если революции будет грозить опасность, тогда больше не останется pacificos. Тогда мы все встанем на ее защиту с ножами и хлыстами… Революция должна победить!..

Когда мы с Антонио, завернувшись в одеяла, легли спать на полу в амбаре, наши хозяева начали петь. Кто-то из молодежи раздобыл гитару, и два голоса, сливаясь в визгливой мексиканской мелодии, громко завыли что-то о «trista historia d'amor». [19]