Кирилл Еськов - Евангелие от Афрания

В попытках хоть как-нибудь объяснить странное расположение Пилата к Христу евангелист Матфей ссылается на заступничество жены прокуратора, якобы имевшей во сне соответствующее видение. Помилуйте, какая жена? Пусть даже прокуратор и вправду был женат, и притом мнение супруги о делах государственных означало для него нечто большее, чем дверной скрип. Откуда, однако, она взялась в Иерусалиме?

Дело в том, что постоянная резиденция прокураторов Иудеи находилась в приморском городе Кесарии, а в Иерусалим Пилат наезжал всего несколько раз за год – для контроля за сбором податей и судебных разбирательств (Библейская энциклопедия, II:68). Но, может быть, она прислала к мужу гонца из кесарийской резиденции? Увы, так тоже не выходит: суд происходил утром, жена « ныне во сне много пострадала за Него» (Мф 27:19), а от Кесарии до Иерусалима около 120 километров по прямой. И тем не менее, добросовестно воспроизведенный Матфеем слух о роли в этом деле жены Пилата (ибо ничем, кроме слуха, это и быть не может) весьма важен. Нам следует запомнить его.

Что же касается потрясающей реконструкции Булгакова, то она страдает, на мой взгляд, единственным недостатком: его Пилат слишком человечен. Не в смысле «слишком гуманен», а слишком подвержен нормальным человеческим чувствам – любопытству, симпатиям и неприязни, одиночеству, ну и, конечно, трусости (из коей проистекают все прочие пороки). В этом смысле гораздо правдоподобнее выглядит Пилат Домбровского – крупный ответственный работник имперской номенклатуры:

«Так вот, первая причина колебаний Пилата – он просто не хотел никого казнить в угоду иудеям. Но было и второе соображение. Уже государственное. Дело-то в том, что Христос – или такой человек, как Христос – очень устраивал Пилата. Удивлены? А ведь все просто. Два момента из учения Христа он уяснил себе вполне. Во-первых, этот бродячий проповедник не верит ни в революцию, ни в войну, ни в переворот; нет, человек должен переделать себя изнутри, и тогда все произойдет само собой. Значит, он против бунта. Это первое, что подходит Риму. Второе: единственное, что Иисус хочет разрушить и все время разрушает, это авторитеты. Авторитет Синедриона, авторитет саддукеев и фарисеев, а значит, и, может быть, даже незаметно для самого себя, авторитет Моисея и храма. А в монолитности и непререкаемости всего этого и заключается самая страшная опасность для империи. Значит, Риму именно такой разрушитель и был необходим. […] Теперь представьте себе состояние мира в то время и скажите: разве эти заповеди в устах галилеянина не устраивали Пилата? Ведь это за него, оккупанта, предписывалось молиться и любить его. И разве Пилат – человек государственный, знающий Восток и страну, которую он замирял, – не понимал, что это и есть та самая сила, на которую ему надлежит опереться?»

Я привел столь пространную цитату потому лишь, что эти, в общем-то лежащие на поверхности, соображения обычно парадоксальным образом упускают из виду. Дело, видимо, в том, что когда заходит речь об отношении римской власти к раннему христианству, сразу вспоминают Нероновы светильники из обмазанных смолой людей и прочие не менее яркие эпизоды. Все так, но речь-то идет о другой эпохе и другом регионе, а политика, по известному выражению Черчилля, порой укладывает в одну постель весьма необычных партнеров.

Можно сколько угодно оспаривать оценку раннего христианства как миролюбивой доктрины, цитируя «Не мир пришел я принести, но меч» (Мф 10:34) и прочие, не менее замечательные места из Священного Писания. Факт, однако, остается фактом: тридцать лет спустя христиане из первых общин действительно не приняли участия в восстании и Иудейской войне, за что и были изгнаны соотечественниками в Заиорданье с клеймом коллаборационистов. Так что если Пилат в своих попытках спасти Иисуса действительно руководствовался означенными государственными соображениями, то он, несомненно, попал «в десятку». Что же до неких отдаленных последствий, то у прокуратора – ей же Богу! – были заботы и поважнее чьей-то будущей головной боли.

Это все о том, почему пытался спасти. А вот почему все-таки не спас ? Почему, сказав «а» (неважно – из государственных соображений, в пику ненавистному Синедриону или просто из вельможного каприза), он не пошел до конца и не использовал весь гигантский объем своих полномочий? Стандартная версия – «обложился, что местные кадры просигнализируют Хозяину» – не кажется сколь-нибудь убедительной. К тому времени все горшки с местной властью были уже побиты вдребезги; доносом больше, доносом меньше – какое это, в сущности, имело значение?